278 
Как во время лесного пожара: все спасаются бок о бок, забыв прежние свары.
– И лев будет возлежать рядом с агнцем, – пробормотал у плеча Хведир, протирая окуляры краем одежды. – Знаете, пан химерник… я себе мыслил: оно как-то иначе сложится…
– Пойдем-ка вниз, – предложил я. – Их скоро и вовсе тьма набежит. Не до похорон станет.
Под нами громыхнуло:
– Кончай глазеть! Страшного суда не видели, голота?! Айда хлопцев собирать…
* * *
Сале Кеваль раздала всем куски ткани, смоченной ароматическим составом. Я отказался – насморк.
Вот уж не предполагал, что заполучу – и обрадуюсь.
Пламя факелов масляным бликом металось где-то впереди, вырывая из темноты сырые склизкие камни, ступени со щербатым краем, ржавые кольца для крепления светильников. Вскоре сырой участок остался позади. Узкая лестница изгибалась блудливой кошкой, убегая вниз. Глубже, еще глубже, в самые недра гибнущего Сосуда, где, по людским поверьям, располагается Ад.
Пекло.
Такому, как я, самое место, говорят…
Вот и усыпальницы. Здесь куда светлее: черкасы расходятся кругом, укрепляют факелы в медных зажимах, позеленевших от сырости, – и огонь рвется к сводам, старательно покрывая низкий потолок копотью.
Жирной, черной.
– Вот здесь пусто.
– И вот здесь… не, здесь кости! Махонькие! Ребятенка, небось, хоронили…
– Шмалько, кресты сладил?
– Прутьев набрал, пане сотник. Зараз сварганю…
– Ну то снимайте крышки. А ты пока на лесенке обожди, чортяка. Ты не обижайся… негоже, чтоб православных людей чорт в могилу клал. Лады?
Я не обижаюсь.
Я стою на щербатых ступенях. Жду, пока мертвые, пустые оболочки уложат в медальон из полированного камня. Пока задвинут на место тяжелые плиты, пока есаул приладит снаружи самодельные кресты, наскоро склепанные из железных прутьев… Пока отзвучит голос сотника, сбивчиво произносящий разные слова.
Эти слова он полагает святыми.
Он прав.
Я знаю: все это – прах и суета. В гробницах сейчас гниет только бренная плоть, бессмертные души погибших уже далеко отсюда… хотя кто знает наверняка: далеко ли? близко?! рядом?! Нет, я не знаю. И раньше не знал, и сейчас. Эхо колотится глубоко внутри Блудного Ангела, тайное эхо, заставляя вслушиваться в скорбные молитвы, склонять голову.
Мне кажется, я понимаю этих людей.
Я их понимаю.
– …аминь. Покойтесь с миром, хлопцы, не поминайте лихом. Авось еще свидимся: помашете своему сотнику из садов боженькиных, замолвите словечко. А теперь – пошли. Помянем, что ли, новопреставленных рабов божьих?
– Да надо бы…
Я молча иду впереди.
Я думаю о своем.
В спину, с потемневшего от времени образа, укрепленного Мыколой над дверью склепа, давит вопрошающий взгляд. Они зовут его Спасом. Рав Элиша звал его пылким сыном Иосифа и Марьям. Юдка зовет его бен-Пандирой.
Я же не зову никак. Мне кажется: сейчас он зовет меня. Спрашивает беззвучно: что ты собираешься делать, глупый каф-Малах? Что?!
Знаешь ли это сам?
Иду, не оборачиваюсь; не отвечаю.
– А этот… Приживала? – вспоминает кто-то уже на лестнице.
– Помолчал бы, дурень! Только-только хлопцев похоронили, а он уж про ту гыдоту речи завел!
– Да что там – Приживала?! Брешет он, собака! Слыхал, что нам старый жид про ихнюю породу сказывал? Отдадим его кнежу, хай меж собой грызутся!
– А может, лучше изничтожить тварюку? В печке спалить?
– И угоду с кнежем – в печке?! Как отсель-то выбираться станем?
– Господа, у меня есть подозрение…
Сале Кеваль нашла удачное время для своих подозрений: лестница кончилась, все выбрались в холл и остановились, переводя дух.
– …у меня есть подозрение, господа! Я полагаю, что князь Сагор – тоже Приживник. Более того, я в этом теперь уверена. И один, пострадав от панны сотниковой, хочет поддержать свою гаснущую силу за счет другого.
– Та-а-ак…
– Два сапога пара!
– А нам таки не все едино: что маца к празднику, что праздник к маце? Нехай и пан кнеж себе покушает! Будто нам ему куска Мацапуры жалко! Укажет дорожку – я первый за его здоровьице чарку вудки тресну…
– И свиным смальцем закушу! От жид! полковник!
– Хлопцы, а не сбрешет ли кнеж? Ангела схарчил, теперь на второго рот разевает!
– Да не ангелы они уже…
– Тем паче! Значит, брехать не заказано…
Я молчу.
Я стою в сторонке. Я вижу замысел князя, как если бы сам придумал эту шутку. «Пойдешь ко мне на цепь? на перстень? на землю?!» На грани жизни и смерти, когда от Сосуда остается жижа на донышке, когда от тела остается болтливая голова… Пойдешь? Один имеет право позвать: сотник валковский, не простолюдин, не черная кость! – хозяин! Другой имеет право согласиться: князь-владыка, да вдобавок еще и с беспамятным Малахом внутри… И лопнут Рубежи на миг единственный. И не сможет воспрепятствовать ангельское воинство, ни Десница, ни Шуйца: ибо было обещано! А в далеких Валках – огоньком в драгоценном камне, бликом в яхонте! – объявится, прирастет намертво клочок былого Сосуда.
278 
