346 
Кто бы не понял, что миновал самый необыкновенный день их жизни! Ещё он не обмысливался и не укладывался. Впрочем Шульгин, не без злорадного удовольствия и к самому себе, предупредил:
– Попомните, Василий Алексеич, это – первая наша неудобная ночь, но далеко не последняя.
Маклаков с подкупающей своей улыбкой:
– Какая задача может быть благороднее, чем наблюдать нравы?
И тут – не только шутка была, Шульгин тоже это чувствовал: да! чёрт с ним с сидячим положением, а хотелось именно – наблюдать. И думать высоко. Как бы смотреть на всё происходящее с высокой-высокой-высокой вершины. Да ведь это и был тот радостный толчок, прыжок, которого почему-то вопреки всем соображениям безопасности всегда жаждет наше сердце.
И он напомнил:
– Да это и был ведь ваш тезис: если у нас власть не умеет быть мыслью – пусть мысль станет властью!
Да у Маклакова было много тезисов. Был и такой, напечатанный в «Русских ведомостях»: когда же наступит то вожделенное время, когда мы с Ним рассчитаемся! Последние месяцы Маклаков не очень скрывал, что заранее знал и о замысле убить Распутина и даже сам дал Юсупову свинцовый кистень из своей адвокатской коллекции. Как-то это не считалось выходом за законность.
Маклаков глубоко внимательным взглядом встретил фразу, как будто с удивлением: его ль она?
Ответил тихо-явственно – они одни разговаривали в комнате – и тем отчётливей было всякий раз заметно его смягчённое «р»:
– Да, но мне противен меч. Я не хочу меча. Мы ведь всегда хотели избежать революции. Мы для того и добивались свалить правительство, чтоб избежать революции. И вот…
А Шульгина подымала какая-то романтическая лёгкость:
– Во-первых, это ещё не революция, ещё посмотрим. А произошла – так пусть! Непреднамеренный путь, неожиданный поворот – но в этом история! Мы же любим читать о великих событиях прошлых веков – почему не любим переживать сами? А рассуждайте от обратного. После отступления Пятнадцатого года мы все говорили: этого простить правительству нельзя! Отчего мы все и пошли в Блок. Правительство, которое сумело отступить до Ковно и до Барановичей, и дало возникнуть панике даже в Риге и в Киеве, – какое имеет право оставаться у власти? Вот его и устранили, одним ударом. И мы даже обязаны радоваться. Даже если оно восстанет без облечённых доверием народа – то уже не в прежнем позоре, нет! У нас никогда не хватало сил разорвать этот обруч, который нас душил, – и вдруг в один день они все разбежались?!
– Как ска-зать… – потягивал Маклаков. Никаким спором его никогда нельзя было увлечь на одну сторону: он всегда сохранял холодок равновесия и внимание к противоположным доводам. – Ещё надо донять, в каком направлении мы идём, и продолжаем ли мы дело России. Ведь лозунг Блока был: «всё для войны»? Ведь это же не отменено? А сегодня всё, что произошло, – это для войны? Или для немцев? Вот начнут сейчас бить свои фабрики и заводы – кончилась наша оборона и война.
Бурные события этого дня как бы оставили Маклакова в стороне: он не выступал на частном совещании, он не вошёл и в думский Комитет. Происходящая постепенно передача власти всё ещё не затянула его в свою воронку – хотя он был несомненный первый кандидат стать министром юстиции. Но пока отстранение и свободно он мог размышлять:
– Русский народ – великолепный материал. В умелых руках. Но предоставленный сам себе он может проявиться дикарём. Как научиться нам исправлять недостатки, не нарушая самого государственного здания?
– Да помилуйте! – воскликнул Шульгин. – Да кто же трогает всё государственное здание? Да оно незыблемо во веки веков! Это – всего лишь петроградский эпизод, он за два дня войдёт в колею. Идут же войска какие-то с фронта.
– А Дума – во главе мятежа, – указал Маклаков.
– Ну-у, не во главе! Мы – во главе народного доверия. Хотя, – засмеялся и сам себя исправил, – в буфете пока разокрали все серебряные ложки. Да, русский народ должен состоять в хороших руках. Но монархия и есть такие руки.
– Монархия – лучше управляет страной, да. Но настроению общества больше соответствует парламентарный строй. Самодержавие приспособлено для бурь. А в мирные эпохи оно вырождается. Очевидно, неизбежно.
– Да-а, времени терять нельзя, – согласился по-своему Шульгин. – Надо укреплять центральную волю, иначе может и разлететься. Кто-то должен молниеносно сообразить и действовать. Заставить себе повиноваться. Но где этот кто-то? – Вздохнул.
346 
