Последние отзывы

  141  

Ей и самой казалось удивительным, откуда у нее берутся силы ходить с высоко поднятой головой, хлопотать по хозяйству, распевать по вечерам. В глубине ее сердца свила гнездо боль, но на щеках от улыбки появлялись ямочки. Никогда и никому она бы не призналась, как ей худо, и, только уединяясь в стабюре, давала волю тоске и отчаянию, ибо даже в печали по Ролло был привкус наслаждения.

А вскоре грянул свадебный пир младшей дочери Ботольфа и Бьерна Серебряного Плаща. Наконец-то скальд облачился в свое легендарное одеяние из ромейской парчи, богато расшитое крупным жемчугом. Ингрид в золотом венце на распущенных волосах, словно принцесса альвов, светилась счастьем и ликовала как дитя, стараясь поймать в пригоршни как можно больше ячменя и ржи, которыми их осыпали при входе в дом, потому что поверье гласило – чем больше зерен удастся поймать, тем больше счастья и достатка будет в ее доме. Эмма в роли подружки невесты сидела по правую руку от Ингрид, была весела, много пела, а вечером вновь судорожно рыдала у себя в стабюре. Устав от слез, она немного успокаивалась, и в ней вдруг начинала оживать упрямая надежда. Потому что пока они – Эмма и Ролло – живы, еще ничего не кончилось. Да, Ролло возненавидел ее из-за Атли, но ненависть куда предпочтительнее, чем пустое равнодушие. Так уже было, и оба они пережили свою ненависть.

Дни шли за днями. В конце февраля пришлось начать резать скот, так как кормов оставалось мало, да и запасы в погребах подходили к концу. У хозяйственной Беры теперь каждый кусок был на счету. Мужчины много охотились, но дичи не было – вся она откочевала куда-то южнее. Из-за отсутствия овощей начались болезни, ощущался уже и недостаток хлеба – в муку стали подмешивать молотые желуди и буковые орешки. Особенно туго приходилось христианам – было время поста, а норманнов не занимало, каким образом рабы придерживаются своих обычаев. Эмме также приходилось нелегко, но ее выручало странное равнодушие к обычной пище. Вареная, ничем не приправленная оленина или свиная солонина нисколько не прельщали ее, зато, когда она оказывалась в кладовых, у нее прямо-таки кружилась голова от запахов развешанных под потолочными балками копченостей. Их оставалось в обрез, и Бера тщательно следила, чтобы они расходовались бережно, но Эмме иной раз удавалось отрезать ломтик окорока и с жадностью проглотить его, прячась за кадки с овечьим салом. Однажды Бера застала ее отведывающей из ушата с соленой треской, но она не рассердилась, а с удивлением заметила:

– Надо же, прежде ты от нее все нос воротила. Или распробовала наконец-то? А Ингрид-то, голубка, ей сейчас только такое и подавай. Но у нее на то своя причина. Женщины нашего рода всегда славились своей плодовитостью, и понесла она едва ли не с первой брачной ночи. О-эй, Эмма, ты куда?..

Но девушка даже не оглянулась. Стремглав пересекла тун, взбежала по лестнице стабюра, захлопнула за собой дверь.

– Пресвятая Дева Мария!

Она долго стояла неподвижно, прижав к подбородку сцепленные руки и устремив взгляд на тлеющие в очаге угли. Почему она до сих пор не обратила внимание на то, что с нею происходит? Эта необычная сонливость, эта усталость, головокружения по утрам… Сомнений нет – все указывало на то, что она тяжела от Ролло. Один лишь раз это было, и теперь, хочет Ролло того или нет, жизнь, что теплится в ней, связала их навсегда. Это – счастье. Она засмеялась легким смехом. Поистине, они созданы друг для друга, если все случилось так скоро… Эмма тряхнула волосами. Она не хочет больше думать о его злых словах. Пусть он гневается сколько угодно, но частица его безраздельно принадлежит ей, и никогда не зачеркнуть того, что произошло. Рано или поздно, им предначертано соединиться, и это так же верно, как и то, что завтра наступит новый день.

Эмма никому не поведала о своем открытии, но ее буквально переполняла счастливая гордость. Ингрид порой шепталась с нею, делясь новыми ощущениями, и Эмма внимательно слушала ее, сравнивая с тем, что чувствовала сама. Ее грудь пополнела и стала очень чувствительной, особенно по утрам, когда надо было вставать в холоде. Днем, занятая делами, она забывала об этом, но ее мутило от запахов пищи, и она под всякими предлогами избегала работы в кухне и кладовой, предпочитая прясть или чесать шерсть. И все же чувствовала она себя неплохо, в отличие от Ингрид, которая просто извелась от бесконечной тошноты.

– Если б я знала, что будет так тяжело, я бы не рвалась замуж! – говорила она. Эмма же лишь подшучивала над ней, пока та вновь не начинала улыбаться.

  141