XV

— Что же произошло на сей раз? В этом доме, сдается мне, попросту невозможно перевести дух. Кажется, у тебя имеется склонность к поддержанию хаоса.

— Я видела… ты ничего не видел? Ничто не кажется тебе несообразным?

— Прямо-таки затрудняюсь сказать. Подозреваю, ты не отблагодаришь меня ни за слова, ни за тон. Полагаю, тебе следовало бы скорее научиться властвовать собой, нежели…

— Я видела, прошлой ночью, оно парило, нечто, над нею. Она тоже его видела.

— Парило? Над кем?

— Над Ангеликой. Плыло в воздухе. Привидение, поток голубого света. Оно напоминало… оно желало причинить ей особенный, мужеский вред. Зримо.

— Мой боже. — Он воззрился в потолок. — Ты вложила в ее разум сей образ…

— Нет! Я ничего подобного не делала, — прервала она его, к изумлению обоих. — Я хранила молчание, а она — она поведала мне об этом. Она видела отчетливо и точно то, что видела я.

— Значит, ты подтвердила ее детскую выдумку.

— Какая же это выдумка, если мы обе видели одно и то же? Ты определенно ничего не замечал?

— Не видел ли я голубые огоньки? Парящие мужеские страсти? Неужели ты до такой степени неразумна? Ты потакаешь и ей, и самой себе. Ты вопрошаешь меня и являешь недостаточность внимания. Ты извергаешь ахинею, она же с тебя обезьянничает, а ты принимаешь это зa здравость. Ради господа, пусть Уиллетт выпишет тебе снотворные капли.

Она предполагала сомнения, надеялась на них. Однако эта злоба… словно бы она обвинила Джозефа! Он желал, дабы она внимала ему безгласно. Он желал, дабы рука доктора погрузила ее в сон.

Констанс была обездвижена на целый день. Вихляясь взад и вперед, вокруг и около, вероятности наступали друг другу на пятки, пока она безуспешно пыталась уснуть: она спустила свору кошмаров на дитя; нет, она вообразила все, что якобы видела, столь омерзительна ее душа, достойная излитая желчи ее супруга…

День мчался мимо, и Констанс наблюдала за отбытием солнца, точно потерпевшая кораблекрушение антарктическая исследовательница. Ночь подкрадывалась из восточной части города, и вехи ее близости накоплялись повсеместно: переменяющиеся оттенки потолка, дымка, что собиралась в коридорной оконечности, пока кроны дерев, ясные чрез оконный переплет при входе, не смешались одна с другою, чтобы исчезнуть. Констанс сидела, подавшись вперед, в собственном своем доме, в крохотной столовой, примыкавшей к ее же гостиной, в собственном багряно-черном шезлонге, и все же она рыдала, будто оставалась неумытой, не имевшей подруг девочкой одиннадцати лет, что сидела в одиночестве в конторе дилижансов, понимая: никто за ней не придет.

— Прошу извинения, мэм, если я вас напугала. Я никоим образом не хотела. Прошу вас, не возьмете платок? — Констанс, уничижена, приняла Норину тряпицу. — Если могу быть вам чем-то… Мне просто очень больно видеть вас несчастной. Не мое дело, знаю. Мне надо оставить вас в покое.

— Нет, пожалуйста, только не сейчас, Нора. Подойди и сядь. Вот сюда, рядом со мною, замечательно. — Нора села подле госпожи, явно насторожившись столь чреватым товариществом. — Тебе не следует терзать себя, Нора. Я прошу прощения. Меня навестило безмерное несчастье.

— Передо мной вы можете открыть душу пошире, мэм. Вы же знаете, если в моей власти что-то, мэм, и я никому и никогда.

Подобное Констанс не предлагали уже очень давно.

— Нечто причинило боль Ангелике.

— Нашей сладенькой девочке? — Нора встала, осенила себя крестным знамением, преклонила колени у ног Констанс.

  35