Последние отзывы

  36  

Преодоление характерного сопротивления не означает, что характер изменился, что, конечно, возможно только после анализа инфантильных истоков. Это лишь означает, что пациент получает возможность объективно взглянуть на свой характер и проявить к нему аналитический интерес, что, в свою очередь, может привести к ощутимому продвижению в анализе.

д) Ослабление характерного панциря.

До этого мы говорили об анализе симптома, о том, что невротическая черта характера, которая фактически является тем же симптомом, с начала анализа рассматривается изолированно и объективно. В то время как собственно черту характера необходимо продолжительное время выделять так, чтобы пациент обратил на нее внимание и осмыслил так же, как симптом. Сделать это легко удается очень редко. Большинство пациентов не склонны объективно рассматривать свой характер. Это объяснимо, потому что объективно анализировать характер означает расшатывать механизм нар-циссического проецирования, освобождая тревогу, которая в нем заключена.

Двадцатипятилетний мужчина обратился к аналитику в связи с появлением у него слабых симптомов, с жалобой на нарушение работоспособности. Он демонстрировал свободное, самоуверенное поведение, но при этом создавалось впечатление, что его манера держаться искусственна и что он не устанавливает искренних отношений с человеком, с которым разговаривает. В его манере говорить было нечто холодное, какая-то скрытая ирония. И хотя он часто улыбался, было неясно, что выражает его улыбка: смущение, превосходство или иронию.

Анализ начался с бурных эмоций и обильного отыгрывания. Он плакал, когда говорил о смерти матери, и сыпал проклятьями, описывая манеру воспитания детей в его семье. Брак его родителей был крайне неудачным. Мать была очень строга с сыном, а со своими родными братьями и сестрами он лишь недавно установил какие-то отношения. То, как он говорил, усиливало мое первое впечатление о нем — ни его слезы, ни его проклятья, никакие другие эмоции на самом деле не естественны и не проявляются в полной мере. Он сам заявил, что все настолько нелепо, плохо, что только и остается смеяться надо всем, что сам же и говорит. Уже по прошествии нескольких часов первого сеанса он начал меня провоцировать. К примеру, он мог, когда я заканчивал сеанс, демонстративно лежать на кушетке или продолжать говорить. Однажды он спросил меня, что бы я стал делать, если бы он вцепился мне в глотку. Два дня спустя он попытался напугать меня, неожиданно вскинув руку в сторону моей головы. Я инстинктивно отпрянул и сказал ему, что при анализе допускается говорить все, что приходит в голову, но не делать, что вздумается. В другой раз он ударил меня по руке. Глубинный смысл его поведения, который пока еще нельзя было интерпретировать на данном этапе, состоял в гомосексуальном переносе, проявлявшем себя как садизм. Когда я на поверхностном уровне интерпретировал эти действия как провокационные, он усмехнулся и замкнулся еще больше. Действия прекратились, но и коммуникации — тоже. Осталась только формальная улыбка. Он замолчал. Когда я определил характер его поведения как защитный, он только усмехнулся и, помолчав, повторил, явно иронизируя надо мной, сказанное мной слово «сопротивление». Именно это — его ухмылка и ирония в мой адрес — стало центром аналитической работы.

Это была трудная ситуация. Кроме нескольких услышанных детских воспоминаний, я не знал о нем ничего. Мне оставалось иметь дело лишь с его манерой поведения во время анализа. Некоторое время я просто ждал и наблюдал. Но его поведение оставалось неизменным на протяжении двух недель. Затем мне пришло в голову, что его ухмылка появлялась тогда, когда я отражал его агрессию. Я попытался объяснить ему, в чем смысл его усмешек. Я сказал ему, что не сомневаюсь, что его улыбка может многое означать, но в настоящий момент она представляет собой реакцию на мою трусость, которую я продемонстрировал, инстинктивно отпрянув от его руки. Он сказал, что может быть и так, но продолжал усмехаться. Он говорил о пустяках и насмехался над анализом, говорил, что не верит моим словам. Так выяснилось, что его усмешка служила защитой от анализа. Я повторял ему это на каждом сеансе. Несколькими неделями раньше он видел сон, в котором машина рассекала длинную полосу глины на отдельные кирпичи. Связь этого сновидения с аналитической ситуацией не устанавливалась, потому что мой пациент не продуцировал никаких ассоциаций. Наконец он заявил, что смысл сновидения очень прост, — по-видимому, он связан с комплексом кастрации, и усмехнулся. Я обратил его внимание на то, что его ирония не что иное, как попытка оттолкнуть знак, который бессознательное подает через его сновидение. Вскоре у него появилось смутное воспоминание, которое оказалось чрезвычайно важным для последующего развития анализа. Он вспомнил, как однажды в пятилетнем возрасте, играя в коня на заднем дворе, ползал на четвереньках, высунув из трусиков пенис. Мать прервала его игру, спросив, чем это он занимается. Он отреагировал на вопрос усмешкой. И хотя в тот момент я ничего больше не узнал, тем не менее одна деталь прояснилась. Его усмешка была отголоском материнского переноса. Когда я высказал предположение, что он ведет себя во время анализа так же, как вел себя с матерью, что его улыбка должна иметь определенный смысл, он только опять усмехнулся и ответил, что все это хорошо, но не кажется ему правдоподобным. Несколько дней он молчал и ухмылялся, а я продолжал интерпретировать его поведение как защиту против анализа, подчеркивая, что ироничная улыбка — это попытка преодолеть скрытый страх передо мной. Все мои интерпретации снова и снова отскакивали от его стереотипной усмешки, а я продолжал неустанно интерпретировать ее как защиту от моего влияния. Я выдвигал предположение о том, что скорее всего он усмехается всегда, а не только во время анализа; в конце концов он вынужден был признать, что таково его отношение к жизни. Через несколько дней, он с обычной своей усмешкой сказал мне:

  36