Лёгкий, ненавязчивый романчик 
47 
Княжна взяла последний гремящий аккорд, резко прервала игру и, со стуком опустив крышку, одним движением развернулась на табурете лицом к горничной.
— Скажи, Дуняша, — требовательно произнесла она, — что бы ты стала делать, получив вольную?
— А? — растерянно спросила Дуняша, которую такой резкий переход, несомненно, застал врасплох. Лицо у нее мучительно перекосилось от непривычного умственного напряжения. — Чего изволите, барышня?
— Вольную, — терпеливо повторила княжна, желавшая во что бы то ни стало получить ответ на свой вопрос. — Если бы я вот сейчас, сию минуту, подписала тебе вольную, что бы ты стала делать? Куда бы ты тогда пошла?
На простодушном лице горничной стало мало-помалу проступать понимание. Чуть позднее к пониманию добавилось что-то еще. Многочисленные веснушки яснее проступили на побелевшей до голубизны коже, пухлый смешливый рот сначала поджался, а затем вяло и криво распустился, будто кто-то одним движением выдернул шнурок, который его стягивал. Подбородок девушки мелко-мелко задрожал, глаза наполнились крупными, как горох, слезами, и не успела напуганная такой внезапной переменой княжна хоть что-нибудь произнести, как Дуняша вдруг пала на колени и распростерлась перед нею на полу, произведя при этом такой звук, будто кто-то с маху бросил на паркет охапку дров.
— Не казните, ваше сия-а-а-ательство! — подняв к княжне зареванное лицо, заикаясь и сглатывая слезы, завыла горничная. Рот ее был широко открыт и так перекошен плачем, что было непонятно, как она ухитряется внятно произносить слова. Слезы градом катились по ее щекам и капали на паркет. Княжна вздрогнула, и ей захотелось перекреститься: она никак не ожидала подобного эффекта. — За что гневаетесь? — продолжала между тем Дуняша. — Что я давеча вазу разбила? Простите, барышня, ваше сиятельство, не буду я больше! Велите на конюшне выпороть, я согласная, а гнать-то за что же? Куда ж я, горемычная, пойду?
— Перестань, Дуняша, — сказала окончательно растерявшаяся княжна. Горничная в ответ взвыла еще громче и затрясла головой, метя по полу растрепавшимися волосами. Княжне показалось, что она видит дурной сон. Затем она взяла себя в руки, подумала чуть-чуть и все поняла. Понимание это наполнило ее душу горечью и еще каким-то чувством, подозрительно напоминавшим презрение. — А ну прекрати голосить! — властно прикрикнула она, и бабьи причитания разом смолкли, будто их обрезали ножом. — Встань немедля! Встань, я велю! Утрись! Перестань хлюпать! Посмотри, на кого ты похожа! Хоть сейчас ставь тебя посреди огорода вместо пугала. Срам! Ты с ума сошла, что ли? Я же просто спросила!
Продолжая судорожно всхлипывать, Дуняша кое-как привела в порядок волосы и торопливо утерла лицо рукавом. Княжна наблюдала за этими эволюциями, озабоченно хмуря тонкие брови и по укоренившейся в последнее время привычке покусывая нижнюю губу. В первый момент ей показалось, что горничная не поняла вопроса; дело, однако, заключалось в ином, и Мария Андреевна, подумав, вынужденно согласилась с тем, что горничная была отчасти права. Зачем ей воля? Она живет в доме, при барышне, работа у нее легкая, чистая... А на воле что? На воле, известно, ей одна дорога — поскорее замуж, в грязный крестьянский домишко, детишек рожать да гнуть спину в поле. Не самая радужная перспектива, если подумать...
«Ах, дедушка, дедушка, — подумала Мария Андреевна. — Наверное, ты был прав, рабство в самом деле унизительно не только для рабов, но и для господ. Однако попробуй-ка втолковать это моей Дуняше...»
Покойный князь Александр Николаевич в последние годы жизни много думал об этом, не уставая повторять, что рабство — позор российской нации. Эта мысль глубоко укоренилась в сознании княжны, однако собственные наблюдения неизменно убеждали ее в том, что если рабство и позор, то позор привычный, обжитой и отчасти даже уютный, как старые домашние туфли, — на люди в них уже не покажешься, а ноге удобно.
Старый князь слыл среди соседей, да и даже в Петербурге, большим оригиналом и вольнодумцем. И будто нарочно, чтобы укрепить окружающих в этом мнении, незадолго до начала войны Александр Николаевич составил вольные на всех людей, душами коих род Вязмитиновых владел с незапамятных времен. Учитывая размеры вязмитиновских поместий и общее число принадлежавших князю крепостных, поступок сей обещал основательно встряхнуть империю — пускай не всю, но ее центральные области наверняка. Но тут подоспела война, пошли разговоры о том, что Наполеон-де истребит господ и даст мужикам волю. Наслушавшись этих разговоров, князь Александр Николаевич, не любивший действовать по принуждению, скверно ругаясь, свалил уже составленные, ждавшие только его подписи грамоты в ящик бюро и запер на ключ. Запер и больше не отпер — не успел...
47 
