Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
25 
На диване сидел молодой человек лет двадцать семи, может, немного старше, с удивительно симпатичным лицом. В руках он держал какой-то иностранный журнал и вопрошающе смотрел на майора большими светлыми глазами.
– Это из милиции, – объяснил ему Ольховский. – Ко мне.
– Тогда не буду вам мешать…
Молодой человек направился к двери.
– Всего доброго. Владек, позвонишь мне, – сказал он уже у порога.
– Ладно… Садитесь, – указал Ольховский на стул.
– Спасибо.
– Чем обязан?
– Владислав Генрихович, вы были у вашей… бывшей жены на дне рождения?
– Ну что вы…
Ольховский покривился в невеселой улыбке.
– Нас туда не приглашали.
– А как давно вы там появлялись в последний раз?
– Не помню… Скажите, – встревожился, – с Адой что-то случилось?
– Нет, все хорошо. Жива и здорова.
– Тогда я не понимаю цели вашего визита.
– В тот вечер, когда у Ариадны Эрнестовны отмечали день рождения, кто-то похитил драгоценности из ларца.
– Драгоценности? Из ларца? – переспросил Ольховский в недоумении. – Какого ларца? У нее шкатулка. Я точно знаю.
– Разве вы никогда не видели ларца?
– Помилуй Бог, впервые слышу…
Изумление Ольховского было искренним, в этом Дубравин почти не сомневался.
Почти не сомневался…
– Постойте, постойте…
В голову Ольховского пришла новая мысль.
– Это значит… значит, вы меня считаете вором? Не так ли?
– Я этого не сказал.
– Но подумали.
Ольховский саркастически улыбнулся.
– И правильно. Подозрительный тип, опустившийся дальше некуда. Как это, по-вашему – бомж? Или что-то в этом роде. Ну что же, я готов идти.
Он поднялся.
В старом свитере, заношенном на локтях до дыр, взлохмаченный, Ольховский смахивал на тощего, встревоженного гуся: такой же длинношеий, большеносый, с округлившимися глазами серого цвета.
– Куда? – спросил Дубравин.
– Как – куда? С вещами – и на выход. В кутузку.
– Кутузки, Владислав Генрихович, еще в революцию переименовали. У нас это называется по-другому.
– Но суть та же.
– Почти. Но с чего вы взяли, что я вас в воры записал?
– Так ведь больше некого. Все остальные такие положительные…
– Это уж позвольте мне определять. С вашей помощью, кстати.
– С моей? Не понимаю…
– Вы проходите по делу как свидетель.
– И что же я должен засвидетельствовать?
– Ответить на мои вопросы. Только честно. Да вы садитесь.
– Хорошо, попробую…
Ольховский снова сел, закурил.
– Не возражаете?
– Вы у себя дома.
– Дома? Была у пса конура…
Ольховский захрустел необычно длинными и гибкими пальцами.
– Наш разговор я бы хотел записать, – сказал Дубравин.
И включил диктофон.
– Пожалуйста, – ответил Ольховский.
– В начале нашего разговора я спросил: не были ли вы на дне рождения у вашей бывшей жены. Вопрос я задал не зря, хотя мне было известно, что вас туда не приглашали.
– Тогда зачем…
– А затем, что вам нужно ответить на следующий вопрос: где вы были в тот вечер примерно с восемнадцати до двадцати трех часов?
– Вот уж чего не помню…
– Это очень важно, Владислав Генрихович, очень. Для вас. И для меня тоже. Подумайте.
– Почему важно?
– Чтобы окончательно и бесповоротно отмести все подозрения в ваш адрес.
– Значит, все-таки они имеются?
– Несомненно. Пока вы не докажете свое алиби, – жестко сказал Дубравин, глядя в упор на Ольховского.
– Попытаюсь…
Он достал из записной книжки календарик.
– Это какой день был? Суббота… Так… Где мой график? Есть… Что ж, мне повезло. В тот вечер, с восемнадцати до полуночи я играл в ресторане. Засвидетельствовать, что я говорю правду, могут многие. Проверьте.
“Обязательно, Владислав Генрихович, – подумал Дубравин. – На том стоим…”
А вслух спросил:
– У вас имеется ключ от прежней квартиры?
– Конечно. У меня там комната.
– Вы, случаем, его никому не давали? Не торопитесь отвечать, хорошо подумайте.
– И думать нечего. Не давал. Чего ради?
– Тогда, возможно, кто-то воспользовался им без вашего разрешения?
– Трудно сказать…
Ольховский задумался.
– Пожалуй… Нет, вряд ли.
– Скажите, кто-нибудь знал, что у вас есть этот ключ?
– Многие.
– А конкретно?
– Что, всех перечислить?
– Желательно…
Фамилий было около десятка, и Дубравин только вздохнул про себя: ой-ей, работенка предстоит – будь здоров. Снова лабиринт.
25 
