71 
— Ох, что это было со мной? — простонал король. — Неужели от жары? Ведь от мороза такого никогда не бывало… О чем это я сейчас говорил?
— Вы объявили войну Московии! — с гордостью сообщил паж.
— Кому объявил? — содрогнулся Густав.
— Русскому царю! За то, что он не желает разговаривать с вашим величеством как с равным королем и отсылает со всем к новгородским и псковским наместникам.
— Да, это нехорошо, нехорошо, — забормотал Густав. К чему относились его слова — то ли к войне, то ли к извечным унижениям, осталось неизвестно, поскольку король жестом подозвал к себе пажа и распорядился: — Улаф, созывай дворян, поднимайте ополчение. Купцов… Нет, купцов не трогайте. Все полки, ныне к боям готовые, направляйте к восточным границам. Кажется, у нас начинается война с русскими.
* * *
Почти неделю над Северной Пустошью шли дожди, смывая, словно сдергивая одеяло с уснувшей на зиму земли, рыхлый снег. Дожди тянулись мелкие, моросящие. Воде не столько падала вниз, сколько постоянно висела в воздухе, впитываясь в войлок поддоспешника, скапливалась капельками на кончиках ворсинок подбитого волчьим мехом налатника, душегрейки, кафтана, затекала в сапоги, подмачивала шаровары. Сушиться у костра было бесполезно: одежда парила, отчего воздух вокруг становился густым, как в парилке, где плеснули на каменку кислого кваса, и этим же паром пропитывалась еще гуще.
В общем, с этим дозором боярскому сыну Феофану Старостину не повезло. Валяясь на теплой волчьей же шкуре в шалаше, построенным еще четыре года назад вместе с Зализой и Васькой Дворкиным, он обсасывал тонкие голубиные косточки и вспоминал старые добрые времена, когда весна начиналась раньше, осень — позже, дождей не случалось вовсе, а хлеба росли втрое гуще, нежели сейчас. Во всяком случае именно так казалось им — молодым черносотенцам, увязавшимся за другом, избранным государем в ближнюю тысячу и посланным сторожить северные рубежи страны.
В те годы пара серебряных гривен, взятых с отбитого от станишников купца казались им огромными деньгами, княжеские волостники, которым по осени свозили оброк многочисленные крестьяне, мнились сказочными богачами, а непрерывная служба — тяжкой и бесконечной обязанностью… Хорошие были времена! Молодость…
И хотя сейчас Феофану стукнуло всего двадцать пять лет, он уже чувствовал себя умудренным опытом, зрелым боярином, а свой недавний образ мыслей воспринимал, как детство и ребячество. Потому, как три года назад милостью государя Семен Зализа получил за службу уже довольно большое поместье, и тут же выделил друзьям по немалому угодью. И стали Феня с Васькой боярскими детьми, и повисла у них у каждого на шее забота сразу о трех десятках семей: чтобы смерды плодились, чтобы земля не застаивалась, чтобы оброк сильно не тяготил — потому, как уйти крепостные к другому хозяину могут — но и чтобы самому хватало. На крестинах, свадьбах именинах он — первый гость и милость высказать должен. С хозяйством помочь, подъемными ссудить, коли беда какая у крепостного случилась — дабы и двор свой смерд поправил, оброк достаточный платить мог, да и к земле привязать, потому, как должник, с хозяином не расплатившись, к другому барину уйти не мог. И хотя гривна для боярского сына большими деньгами теперь не была — но государево походное содержание, без хлопот из казны выдаваемое, вспоминалось, как щедрый дар.
Одно хорошо — женился. Съездил в Углич по родной кожевенной слободе в богатом кафтане, да сапогах яловых пройтись, новым званием перед соседями похвастать, Марфу укорить, что заместо него, безалаберного, за Никиту замуж пошла. Там отец дело и сладил — сосватал ему пятнадцатилетнюю Елену от соседей, Лену-Аленушку. Вернулся, получается, нежданно-негаданно с короткой побывки с молодой женой.
Однако отец был прав: уж сколько историй наслушался он от бояр и детей боярских про старост и наместников поместных, что в отсутствие хозяина с казной убегали, смердов в угоду соседям с земли сживали, а то и вовсе имущество продавали — и тикать. Вернется боярин с похода ратного: а вместо дома разор один его ждет. Нет, пусть уж лучше жена всегда на усадьбе остается. Она и приглядит хозяйским глазом, и избыток забот с мужниных плеч снимет.
Свои ежемесячные выезды в порубежный дозор Феофан воспринимал ныне не как тяготу воинскую, а как возможность немого отдохнуть от бесконечной череды хлопот, поспать в тишине и благости на свежем воздухе, натянуть тугой лук, да птицу дикую, али косуль и зайцев пострелять, тут же на огне пожарив.
71 
