Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
56 
Потом меня посылали на какую-нибудь конференцию в Германии или на Ближнем Востоке, я стригся, надевал свой приличный костюм и хорошие английские туфли и рано или поздно встречал того, который велел мне взять себя в руки. Он говорил:
— Отлично выглядишь, старина. Вижу, бросил свои богемные глупости? Что сегодня поделываешь? Есть прекрасное местечко, нечто особенное — за «Таксимом».
Люди всегда вмешивались в твою жизнь, ради твоего же блага, и в конце концов я понял, что хотят они на самом деле, чтобы ты полностью вписался в их стандарты, не отличался от них и участвовал в разгуле, самом глупом и скучном, как у коммивояжеров на их съезде. Они ничего не знали о наших радостях, о том, как весело быть обреченными друг на друга, ничего не узнают и не могут узнать. Наша радость — любить — была простой и в то же время таинственной, сложной, как простая математическая формула, которая может означать и полное счастье, и конец света.
Над таким счастьем тебе нельзя мудрить, но почти все, кого ты знал, норовили его поправить. Мы поехали в Канаду, и там я решил, что больше не буду работать в газете, даже если буду голодать и мы будем жить как дикари, держась своих племенных правил и своих обычаев, храня свои нормы, секреты, табу и радости[60].
Теперь в Париже мы были свободными людьми, и мне не надо было ездить в командировки.
— И больше никогда не буду стричься, — сказал я. Мы сидели в «Клозери де Лила», внутри, в тепле.
— Ну и не надо, если не хочешь, Тэти.
— Начал отращивать еще до Торонто.
— Прекрасно. Уже месяц.
— Полтора.
— Отметим вермутом шамбери касси?
Я попросил принести и сказал:
— А тебе это по-прежнему будет нравиться?
— Да. Это признак свободы от прежней жути. Расскажи, как это будет выглядеть.
— Помнишь трех японских художников у Эзры?
— Ох, да, Тэти, они были красивые, но на это уйдет уйма времени.
— Мне всегда хотелось такую прическу.
— Мы можем попробовать. Они ужасно быстро растут.
— Я бы хотел такую уже завтра.
— Не получится, Тэти, — только ждать, когда отрастут. Ты же понимаешь. На это надо время. Жаль, конечно[61].
— Черт возьми.
— Дай потрогать.
— Здесь?
— Они чудесно растут. Имей терпение.
— Хорошо. Пока забуду о них.
— Если о них не думать, может быть, они быстрее вырастут. Я рада, что ты начал загодя.
Мы посмотрели друг на друга, рассмеялись, а потом она сказала мне что-то по секрету.
— Ты права.
— Тэти, я задумала что-то увлекательное.
— Говори.
— Не знаю, сказать ли.
— Скажи. Давай. Скажи, пожалуйста.
— Я подумала, может, они будут как у меня?
— Но они у тебя тоже растут.
— Нет. Завтра я их подровняю и буду дожидаться тебя. Правда, будет хорошо?
— Да.
— Я подожду, и у нас станут одинаковыми.
— Сколько на это уйдет?
— Месяца четыре, чтобы стали одинаковыми.
— Правда?
— Правда.
— Еще четыре месяца?
— Думаю, да.
Мы сидели, и она сказала кое-что секретное, и я ответил кое-чем секретным.
— Люди подумают, что мы сумасшедшие.
— Бедные, несчастные люди, — сказала она. — Это будет такая радость, Тэти.
— Тебе правда понравится?
— Ужасно, — сказала она. — Но нам надо быть очень терпеливыми. Как другие люди терпеливы с садом.
— Я буду терпелив — по крайней мере постараюсь.
— Как думаешь, другие люди умеют радоваться таким простым вещам?
— Может, они не такие уж простые.
— Не знаю. Растить — что может быть проще?
— Мне все равно, сложно или просто, — мне нравится, и все.
— И мне. Мы ужасно везучие, правда? Ох, я хотела бы тебе помочь, но не знаю, как это ускорить.
— Как думаешь, мы сможем обрезать их до такой же длины, как у тебя? Это будет начало.
— Если хочешь, я сделаю. Проще, чем просить парикмахера. Но остальные должны дорасти до этого, Тэти. И спереди, и сзади, кругом. Так, как мы хотим. Вот на что нужно время.
— Черт возьми, как долго.
— Я подумаю, что мы можем сделать. Но растут уже полтора месяца и сейчас — пока мы сидим в кафе. За ночь еще подрастут, обязательно.
— Обязательно подрастут.
— Я что-нибудь придумаю.
На другой день она пришла из парикмахерской — волосы были срезаны ниже мочек, спускались вдоль шеи, а сзади на палец не доставали до ворота свитера. Вымытые и коричнево-золотистые.
60
Здесь вычеркнут следующий отрывок:
«Нас укрепили два события. Первое — потеря всего, что я написал за четыре года, за исключением двух рассказов и нескольких стихотворений. Я посылал репортажи с конференции в Лозанне в „Торонто стар“ и в два новостных агентства — „Интернэшнл“ и „Юниверсал“. Перед Рождеством я договорился с агентствами, чтобы меня кто-нибудь подменил, и написал Хэдли, чтобы она приехала и мы вместе отправились в праздники кататься на лыжах. Конференция была интересная, и я работал без продыху, двадцать четыре часа в сутки обслуживая два агентства под двумя разными именами — моим и воображаемого корреспондента Джона Хэдли — согласно легенде, господина средних лет и несравненного специалиста по европейской политике. Мою последнюю корреспонденцию предстояло отправить до трех часов ночи, и я должен был оставить текст телеграммы у портье, когда пойду спать.
Утром должна была приехать на поезде Хэдли, я собрался на станцию встречать ее, но портье дал мне телеграмму. Хэдли приезжала более поздним поездом».
61
Здесь выброшен следующий отрывок:
«Когда мы жили зимой в Австрии, мы подрезали друг другу волосы и давали отрасти до одинаковой длины. Одни — темные, другие — темного червонного золота, и в ночной темноте один будил другого, махнув темными или шелковистыми темно-червонными по его губам среди холодной темноты, в теплой постели. Если светила луна, ты видел пар дыхания».
56 
