50 
— Да, и я окуну вас туда головой, если не отстанете, — ответил ему Скотт.
С ним было трудно всю эту осень, но в трезвые часы он начал писать роман. Трезвым я его редко видел, но в трезвом виде он всегда был мил, шутил по-прежнему и, случалось, шутил над собою. Однако он то и дело приходил ко мне пьным и, пьяный, мешал писать мне почти с таким же удовольствием, с каким Зельда мешала писать ему. Так продолжалось годами, но все эти годы у меня не было более верного друга, чем Скотт, когда он был трезв.
Той осенью 1925 года он огорчался, что я не показываю ему черновик романа «И восходит солнце». Я объяснял ему, что это бессмысленно, пока я не пересмотрю и не перепишу роман, а до тех пор не хочу его ни показывать, ни обсуждать. Мы собирались в Шрунс в австрийском Форарльберге, как только там выпадет первый снег.
Там, в январе, кажется, я закончил переписывать первую половину. Я повез ее в Нью-Йорк и показал Максвеллу Перкинсу в издательстве «Скрибнерс», потом вернулся в Шрунс и закончил роман. Скотт увидел его только в конце апреля, после того как переработанная и сокращенная рукопись была отослана в «Скрибнерс». Не помню, когда я впервые показывал ему в том году законченные вещи и когда он впервые увидел гранки окончательного варианта. Мы обсуждали его. Но решения принимал я сам. Впрочем, это не важно. Помню, мы шутили насчет правки, а он волновался и хотел помочь, как всегда после завершения работы. Но пока я занимался переделкой, его помощь мне была не нужна.
Когда мы жили в Форарльберге и я переписывал роман, Скотт с женой и дочкой уехали на воды в южные Пиренеи. У Зельды было обычное кишечное расстройство от злоупотребления шампанским — в то время его определяли как колит. Скотт не пил, начал работать и очень хотел, чтобы мы приехали в июне в Жуан-ле-Пен. Нам подыщут недорогую виллу, он не будет пить, и все будет как в старые добрые времена: мы поплаваем, загорим и будем пить по одному аперитиву перед обедом и перед ужином. Зельда выздоровела, самочувствие у обоих прекрасное, роман движется отлично. Ему придут деньги за инсценировку «Великого Гэтсби», которая вдет с успехом, он продаст роман киностудии, и все тревоги позади. Зельда прекрасно себя чувствует, и мы чудесно заживем.
В мае я был в Мадриде, работал в одиночестве и приехал из Байонны в Жуан-ле-Пен поездом, в третьем классе, голодный, потому что по глупости потратил все деньги и последний раз ел в Андайе, на французско-испанской границе. Вилла была приятная, а у Скотта — отличный дом неподалеку, и я был рад увидеть жену, прекрасно хозяйничавшую на вилле, и наших друзей, и один аперитив перед обедом оказался так хорош, что мы выпили еще несколько. Потом был ужин в «Казино» по случаю нашего приезда, небольшая вечеринка: Маклиши, Мерфи, Фицджеральды и мы, жильцы виллы. Ничего крепче шампанского не пили, очень веселились, и я подумал, что здесь будет хорошо. Здесь есть все необходимое для того, чтобы писать, — кроме возможности побыть одному.
Зельда была очень красива — с золотистым загаром, волосами темного золота — и вела себя очень дружелюбно. Ястребиные глаза ее были ясны и спокойны. Я решил, что все в порядке, все в конце концов наладится, и вдруг она наклонилась ко мне и сообщила по большому секрету:
— Эрнест, вам не кажется, что Ал Джолсон выше Христа?
Тогда никто ничего не подумал. Это был всего лишь секрет, которым Зельда поделилась со мной, как ястреб может чем-то поделиться с человеком. Но ястребы не делятся. Скотт не написал ничего хорошего до тех пор, пока не понял, что она безумна.
19
Вопрос размера
Однажды, много позже, когда у Зельды случилось то, что сочли тогда нервным срывом, а мы с Фиццжеральдами одновременно оказались в Париже, Скотт позвал меня пообедать с ним в ресторане «Мишо» на углу улицы Жакоб и Сен-Пер. Он сказал, что хочет спросить меня о чем-то важном, самом важном для него в жизни, и я должен ответить ему с полной искренностью. Я сказал, что постараюсь. Так повелось, что, когда он просил меня ответить с полной искренностью и я старался, мой ответ сердил его — чаще не сразу, а после, порой спустя долгое время, когда он поразмыслит над этим и захочет ответ стереть, а по возможности и меня заодно.
За обедом он пил вино, но не опьянел, потому что до обеда воздерживался. Мы говорили о нашей работе, о знакомых, он спрашивал о людях, с которыми мы давно не виделись. Я понял, что он пишет что-то хорошее, и по разным причинам это дается ему очень трудно, но говорить он хотел о другом. Я ждал, когда он спросит то, на что я должен ответить с полной искренностью, но он откладывал это до конца, словно у нас был деловой обед.
50 
