89 
— Да пошел ты!.. — Каменев услышал брань и звон разбитого стекла. — Я тут один, понимаешь, никого рядом, никто в гости не придет! Надоели мне они все! По ночам приходят, денег требуют. Все незашитые и без голов…
В истеричном крике Горохова не было и тени юмора.
— У тебя знакомого нарколога нет?
— Есть! Тебе нужен?
— Мне не нужен, я завязал.
— А тогда, значит, тебе нужен психиатр. Ладно, говори, чего надо от меня в праздник. Мне уже Женька звонил. Поздравить забыл, просил проверить заключение на какую-то еврейку, пустившую себе пулю в лоб от неразделенной любви. Теперь ты. Ну, давай! Кого там еще укоцали?..
Каменеву стало нестерпимо жаль этого талантливого человека, судмедэксперта от Бога, свободно читавшего английские и немецкие журналы, отказавшегося в свое время от защиты докторской, но все равно шедшего в профессиональных познаниях впереди коллег.
«Нехорошо, — подумал Каменев, — бросили мужика. Вместе пили-гуляли, а теперь бросили, обращаемся только по делам».
Старый Опер не стал излагать просьбу: толку от Александра сегодня не будет, эксгумировать Ариничева пока нет оснований, придется поверить специалистам из морга 1-й Градской больницы.
— Никого не укоцали, тезка, — миролюбиво сказал он, въехав правыми колесами на тротуар возле сто двадцать первого дома и заглушив двигатель. — А звоню я, чтобы поздравить тебя с праздником.
— Врешь, собака! — закричал Горохов. — Я тебе не верю!
— Может, ты наконец женишься, Горохов, — заперев машину, спросил Старый Опер. — Иначе к тебе точно «белочка» придет за золотыми орешками.
— Да кто за меня пойдет, клоповник?! От меня же трупами смердит! Я уже водку от формалина не отличаю! — послушались глухие глотки, выдох, а дальше — неразборчивое бормотание.
Каменев спрятал телефон в карман и подумал, что есть работа похлеще ментовской — у тех хоть изредка попадаются живые.
* * *
Вдова Ариничева жила в двухкомнатной квартирке, обставленной плохонькой мебелью рождения семидесятых годов и насквозь пропитанной скорбью. Часы в гостиной на стене стояли. С траурного портрета на Каменева смотрел лысый человек с худым лицом и большими серыми глазами. «Зачем ты сюда пришел, человек?» — казалось, спрашивали эти глаза. Каменев постоял на пороге, потом сел на диван, отметив странную и жутковатую особенность портрета: глаза все время смотрели на него, и в дальнейшем, в продолжение всей беседы со вдовой, он ощущал на себе этот взгляд.
— Извините, Лидия Петровна, за визит без предупреждения (Каменев чуть было не поздравил ее с праздником, одно упоминание о котором выглядело бы в этих стенах нелепо).
— Что же вы извиняетесь, — тихо сказала Ариничева. — В этом нет ничего плохого. Только все, что я знала, я уже рассказала милиционерам, честное слово, мне нечего добавить.
— А о чем вас спрашивали милиционеры?
— Когда Анатоль уехал из дома, не жаловался ли на сердце раньше, какие вещи были при нем, потом принесли его портфель…
— Можно посмотреть?
— Что, портфель? Ну конечно! — Она встала, плавной походкой прошла в соседнюю комнату. — Вот он, — вернувшись, протянула Каменеву большой портфель из желтой тисненой кожи, с гравировкой на медной дощечке размером со спичечный коробок? «А.М. Ариничеву в день 50-летия от друзей». — Можете заглянуть вовнутрь, но он пустой. Мне рассказали, что его буквально вырвали у мертвого Анатоля. Я до сих пор не могу поверить в то, что такое возможно!
— Возможно, Лидия Петровна, — заглянув в пустой портфель для самоуспокоения, сказал Каменeв. — Увы, возможно… Спасибо, — Каменев вернул портфель. — Лидия Петровна, я хочу найти того, кто украл портфель. Если вам нетрудно, расскажите мне об Анатолии Марковиче.
Она помолчала, не зная, с чего начать.
— Я кое-что знаю о его непростой судьбе, — пришел он ей на помощь. — Как случилось, что он оказался в колонии?
— Обостренное чувство справедливости, наверно, — поправила она черную шаль на плечах. — А как случилось, что благополучный, преуспевающий, отмеченный властями академик оказался выселенным из Москвы?.. В отличие от прославленного Сахарова, он был младшим научным сотрудником в Арзамасе, потом — в Обнинске, с семьдесят пятого года работал в Институте теоретической физики. Никаких таких особенных секретов ему не доверяли, хотя по тем временам он был невыездным, конечно. Даже я знала, что объект его деятельности — мирный атом, он участвовал в расчетах реакторов РБМК — как раз один такой и взорвался в Чернобыле, хотя это произошло через семь лет после того, как Анатоля обвинили в агитации против Советской власти. Да, он действительно ратовал за свободное общение с западными учеными, воевал с бюрократической системой, переправил статью в Центр ядерных исследований в Женеве, вступил за год до ареста в московскую Группу содействия выполнению Хельсинкских соглашений. Открыто поддерживал Сахарова. И был уволен. Понял, что от научной работы отлучен, и стал бороться за права ученых. Пытался высчитать, на сколько лет советская физика отстала от мирового уровня. Его вызвали раз, другой, третий… Предупредили. Потом он передал несколько статей в Америку. Анатоля арестовали после того, как эти статьи были опубликованы там… Вот, собственно, все. Семь лет в Юромской колонии, амнистия Горбачева, в Москву ему разрешили вернуться только через два года, итого — девять. А в физику он больше не вернулся. Написал маленькую книжку под названием «Распад», но она увидела свет только в девяносто четвертом году, да и то не в России, а в Германии. В общем, как он сам говорил, КПД его был ниже возможного — в науке не прижился, в писательстве не преуспел. Номерной завод, где я работала технологом, перепрофилировался, меня сократили, серьезно встал вопрос о хлебе насущном. Анатоль порывался эмигрировать, добывал какие-то справки — мол, еврей, а потом впадал в депрессию и говорил, что на чужбине и вовсе не выживет.
89 
