Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
105 
…Представим себе, как могла бы сложиться судьба и Гумилева-отца, и Гумилева-сына, да и самой Анны Андреевны, если бы Николай Степанович выполнил свое обещание, данное жене в мае 1917 года, когда вопрос о выезде в Париж семьи офицера экспедиционного корпуса еще не стоял так, как после октябрьского переворота. Гумилев был твердо убежден, что умрет в 53 года, то есть в 1939-м или в самом начале 1940-го. Останься он во Франции, он в самом деле мог бы погибнуть именно так, как хотел: защищая твердыни европейской культуры от нацистского варварства: 1 сентября 1939 года Франция и Великобритания объявили войну Германии. Но до этого он, во-первых, из поэта великих, но до конца не реализованных возможностей стал бы великим русским поэтом (Ахматова была убеждена, что Николаю Степановичу не хватило для этого нескольких, совсем немногих, лет жизни). Во-вторых, именно Гумилев при его феноменальных организаторских способностях и столь же невероятной общительности сумел бы так поставить издательское и вообще литературное дело русского эмигрантского зарубежья, что оно не замкнулось бы на проблемах русской диаспоры, самолюбиво и провинциально отгородившись от культурной жизни Европы. А в скольких экспедициях – географических, этнографических и т. д. и т. п. он мог бы принять самое деятельное участие и сколько открытий чудных могла бы принести его странная склонность к нестандартным идеям и решениям! И Гумилев-младший не в шестьдесят, а в тридцать лет доказал бы миру и граду, что он блестящий историк. И пятнадцать лет каторги и десятилетия изгойства не изуродовали бы его психики…
Ангел, три года хранивший меня…
Памяти Ник. Влад. Недоброво
- Ангел, три года хранивший меня,
- Вознесся в лучах и огне,
- Но жду терпеливо сладчайшего дня,
- Когда он вернется ко мне.
- Как щеки запали, бескровны уста,
- Лица не узнать моего;
- Ведь я не прекрасная больше, не та,
- Что песней смутила его.
- Давно на земле ничего не боюсь,
- Прощальные помня слова.
- Я в ноги ему, как войдет, поклонюсь,
- А прежде кивала едва.
1921
В 1920 г. О.М. (Осип Мандельштам) пришел ко мне на Сергеевскую, 7, чтобы сказать о смерти Н. В. Недоброво. В Ялте, в декабре 1919 года. Он узнал об этом несчастии в Коктебеле у Волошина. И никогда никто больше не мог сообщить мне никаких подробностей. Вот какое было время!
Анна Ахматова.
Из очерка «О Мандельштаме»
И сердце то уже не отзовется…
Памяти Николая Пунина
- И сердце то уже не отзовется
- На голос мой. Ликуя и скорбя.
- Все кончено… И песнь моя несется
- В глухую ночь, где больше нет тебя.
1953
Через 23 года
- Я гашу те заветные свечи.
- Мой окончен волшебный вечер, —
- Палачи, самозванцы предтечи.
- И, увы, прокурорские речи
- Все уходят – мне снишься Ты!
- Доплясавший свое пред Ковчегом,
- За дождем, за ветром, за снегом
- Тень твоя над бессмертным брегом.
- Голос твой из недр темноты.
- И по имени! Как неустанно
- Вслух зовешь меня снова… «Анна!»
- Говоришь мне как прежде – «Ты».
13 мая 1963. Днем
Комарово
Приехал к ней из Стокгольма почтительный швед, писавший о ней какую-то ученую книгу. Через два-три дня ее спросили, пришлись ли ей по душе те суждения, какие он высказал об ее даровании.
Анна Андреевна мгновенно ответила:
– Я никогда не видела такой ослепительной белой рубашки, как та, что была на нем. Мы тут воевали, устраивали революцию, голодали, снова воевали, а шведы все эти годы сти-и-рали и гла-а-дили эту рубашку.
Последние слова Анна Андреевна произнесла очень протяжно.
Корней Чуковский.
Из воспоминаний об Анне Ахматовой
Комната Анны Андреевны на Ордынке, в Москве, в квартире Ардовых.
Анна Ахматова. 1962 г. Комарово.
…К ней приходили почти ежедневно – и в Ленинграде, и в Комарове. Не говоря уже о том, что творилось в Москве, где все это столпотворение называлось «ахматовкой»… Анна Андреевна была, говоря коротко, бездомна и – воспользуюсь ее собственным выражением – беспастушна. Близкие знакомые называли ее «королева-бродяга»; и действительно, в ее облике – особенно когда она вставала вам навстречу посреди чьей-нибудь квартиры – было нечто от странствующей бесприютной государыни. Примерно четыре раза в год она меняла место жительства: Москва, Ленинград, Комарово, опять Ленинград, опять Москва и т. д. Вакуум, созданный несуществующей семьей, заполнялся друзьями и знакомыми, которые заботились о ней и опекали по мере сил… существование это было не слишком комфортабельное, но тем не менее все-таки счастливое в том смысле, что все ее сильно любили. И она любила многих. То есть каким-то образом вокруг нее всегда возникало некое поле, в которое не было доступа дряни. И принадлежность к этому полю и этому кругу на многие годы вперед определила характер, поведение, отношение к жизни многих – почти всех – его обитателей. На всех нас, как некий душевный загар, что ли, лежит отсвет этого сердца, этого ума, этой нравственной силы и этой необычайной внутренней щедрости, от нее исходивших.
105 
