Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
195 
Доусон снова замолчал. Низко опустив голову, он упорно изучал узоры на ковре у себя под ногами. Потом он снова заговорил:
— На этот раз возвращение на базу было далеко не радостным. Взвод понес тяжелые потери — шестеро было убиты, десятеро тяжело ранены, и их на вертолете доставили в госпиталь в Баграме. Один из раненых скончался по дороге. Те, кто остался в строю, тяжело переживали поражение, и в блиндажах, где ночевал личный состав, царили уныние и подавленность. Никто не смеялся, не шутил, не резался в карты. Разговоры стихли — солдаты старались обращаться друг к другу только по службе и почти не смотрели друг другу в глаза. Там, на плато у деревни, каждый из них заглянул в уродливое лицо войны, и это изменило их навсегда. Подвиги, победы, выполненные задания — все было забыто или отошло на задний план. Их личный опыт обогатился трагическими переживаниями, которые не каждому по плечу.
Именно об этом я собирался писать. Что происходит с солдатом, когда война перестает быть достойным мужчины занятием и превращается в обыкновенное убийство, в резню? Когда исчезают доблесть, благородство и слава и остаются только кровь, смерть, страдания ни в чем не повинных людей. Ты скажешь — это тема не новая, об этом когда-то много писали, но мне казалось — я смогу осветить проблему под новым углом. Для этого мне нужно было только одно — суметь разговорить моих друзей, заставить их откровенно рассказать о своих переживаниях. И я преуспел, — добавил он, все так же глядя в пол у себя под ногами. — Несколько парней решились поделиться со мной пережитым. От них-то я и узнал, что мятежники использовали жителей деревни в качестве живого щита. Нашим парням, оказавшимся под обстрелом, приходилось стрелять в ответ, но их пули то и дело попадали в стариков, детей, беременных женщин и совсем крошечных младенцев, которых мятежники выгнали на открытое пространство перед своими позициями. И примириться с этим им было невероятно трудно, почти невозможно.
Доусон в очередной раз замолчал и молчал так долго, что Амелия уже решила, что он закончил свой рассказ. Оказалось, однако, что он только-только подошел к самому главному.
— Одним из тех, у кого я рассчитывал взять интервью, был капрал Хокинс — симпатичный, улыбчивый парень с крошечного ранчо в Северной Дакоте. Несмотря на то что Хокинс вырос в глуши, он был на удивление сметлив и обладал задатками прирожденного лидера. Сослуживцы его любили, он тоже дружил со многими. За все время службы на «точке» он не получил ни царапины, хотя регулярно участвовал в самых опасных боевых выходах. После боя у деревни он утешал тех, кто совсем пал духом, и сам писал письма родителям погибших, в которых прославлял мужество и доблесть павших товарищей.
Однажды утром, когда после завтрака я возвращался в свой блиндаж, Хокинс окликнул меня. Он сидел на гребне небольшого каменистого холма рядом с лагерем. Солнце только что встало над горами, оно било ему в спину, так что я различал только силуэт. Мне даже пришлось прикрыть глаза ладонью, чтобы разглядеть, кто меня зовет. Видя, что я остановился в недоумении, Хокинс еще раз махнул рукой и крикнул, чтобы я поднимался к нему — мол, он хочет дать мне интервью, о котором я давно просил. Я стал подниматься к нему, но склон холма был довольно крутым и к тому же усыпан щебнем и галькой, которые выскальзывали у меня из-под ног. Мне было трудно. Раннее утро, а я уже задыхался от жары, а местами даже опускался на четвереньки, потому что иначе наверх было не взобраться — и все равно я то и дело оступался и съезжал вниз. Хокинс смеялся и кричал, чтобы я поторопился, иначе он передумает… — Доусон исподлобья взглянул на Амелию и снова уставился на узор ковра. — Наконец я добрался до вершины. Пот заливал мне лицо, глаза щипало, болели изрезанные о камни руки и колени. Солнце по-прежнему слепило меня, и я снова прикрыл глаза от света, чтобы различить фигуру Хокинса.
«Так ты хотел взять у меня интервью, Доусон?» — спросил он и улыбнулся мне своей простой, по-домашнему мягкой улыбкой.
«За этим я и поднялся сюда», — отвечал я. Я тоже широко улыбался, но моя улыбка выглядела, должно быть, совершенно по-идиотски. Пот по-прежнему стекал по моему лицу, попадал в глаза, а я все шарил по карманам, ища карандаш и блокнот, поскольку свой ноутбук я оставил в блиндаже, а Хокинс не дал мне возможности за ним сбегать.
«Писа́ть ничего не нужно», — сказал он мне… а потом достал пистолет и выстрелил себе в рот.
195 
