Последние отзывы

  31  

Да, был и кактус, от которого я отщипнула пару деток:

– Приеду домой, стану добывать из него мескалин.

– А ты уверена, птичка, что он в нём есть?

– А это уже его проблемы, я лично собираюсь из него добыть.

Кстати, о детках. В труппе собрались юные существа разного пола, и я была очарована – давно не видела двадцатилетних девочек близко. Они такие нежные, что, кажется, сексом с ними заниматься – это как трахнуть котёнка (разве только ты сам такое же двадцатилетнее).

И вообще, они удивительные. Если отталкиваться от затасканных шаблонов, то мы – поколение спирта рояль (ещё были поколение пепси и поколение кофе старбакс – из тех, кто действительно читает «афишу», пишет в молескин и тычется в айфон, и всё это на полном серьёзе, а не как я). А теперь наросло какое-то поколение зелёного чая: вечером после выступления, когда мы бы устроили грязные танцы под барабаны с последующим расползанием в кусты, они натурально пели советские песни. Это было мило.

Иногда в своих путешествиях я находила Сеть и получала письма. И три человека независимо друг от друга сообщили, что видели меня во снах дурных и печальных. Последний написал перед отъездом, и я нажаловалась Диме:

– Плохое всем снится. Не иначе меня уронят с самолёта.

– Главное, чтобы тебе не снилось, – сказал он и осёкся (я, как ночная птица, регулярно будила его воплями). – Хочешь, бросим багаж и поедем поездом?

Я отвернулась и собралась плакать. Не было давящего страха и обычной предполётной паники, а только очень горестно, потому что помирать неохота. Полтаблетки феназепама, впрочем, решают вопрос.

Как оказалось, перемещения физического тела не совсем уж бессмысленная вещь даже в сравнении со странствиями духа. Если в Иерусалиме мне было откровение: «всё, что я до сих пор принимала за христианство, оказалось православием», то в Каламате сложилось продолжение: «а то, что я считала православием, было постсоветской ересью, не более». Конечно, есть ещё и обычное русское ощущение бытия – привычка добавлять «темный и страшный» к любому существительному: тёмные и страшные времена, тёмная и страшная вера, тёмное и страшное солнце. Но у меня возникло впечатление, что любая древняя религия обязательно содержит в сути своей силу, спокойствие и радость, и наша тоже. А нынешние церковные функционеры будут гореть в аду (без вайфая, клубнички и с чаем липтон) ещё и за то, что в последние несколько десятилетий исхитрились отсечь от «русского народного православия» его мощную мистическую составляющую и взамест присобачить замашки склочной и нечистой на руку комендантши из студенческой общаги.

В хождениях своих я повидала много живой и неживой красоты, но перевал Langada, который мы проезжали, совсем разоряет сердце. Это такая красота, с которой ничего невозможно поделать – нельзя насмотреться и, даже пройдя все горы ногами, не получится их присвоить и поселить в себе (и уж совсем идиотом надо быть, чтобы пытаться фотографировать). Можно только ехать, минуя туннели, сквозь прекрасную жизнь, в которую ни вцепиться, ни войти, которую не зафиксировать и не сохранить как-нибудь для личного пользования. Если хочешь, умри здесь, но жить – мимо, мимо, туда, где существование попроще и где позволительна иллюзия, что «записать» что-нибудь возможно.

Впрочем, в Греции не случилось того единственного организующего переживания, которое было в Штатах или Иерусалиме.

В Майами, например, почти всё произошло в последний день, перед выездом в аэропорт, когда я уже окончательно выбралась из океана и в последний раз оглянулась на воду, а в неё как раз заходил высокий чёрный парень, тонкий и длиннорукий. Он шёл по мелководью вглубь, преодолевая сопротивление маленьких волн, доходящих ему едва ли до колен; шёл ни медленно и ни быстро, без лишнего усилия; раздвигал плечами воздух и откидывал голову, поднимая лицо к небу, и был он весь – свобода.

В Тель-Авиве, в ночь перед отлётом, по набережной я гуляла и слушала, как надо мной снижаются крупные самолёты; как мартовское холодное, но всё равно тёплое море разбивается о каменный волнорез; как женщина у самой воды долго и надсадно кричит по-английски на невидимого в темноте злодея-любовника, а я всё пыталась понять, как среди этого грохота нашлось столько покоя и столько любви для меня.

А в холодной деревенской Греции мне всё было никак, всё было зря, и что же я делала в последние несколько часов, ожидая автобуса, который отвезёт через весь Пелопоннес до самых поднебесных Афин? Я, конечно, лежала на мелкой, как рис, гальке, вжималась щекой, грудью, животом и ногами в нагретое крошево, нисколько не заботясь о том, что кожа станет как тиснёная бумага; а спина моя в это время нечувствительно обгорала на ветру, я знала, но зачем-то хотела привезти в Москву эти жестокие следы солнца, камней и соль Ионического моря. Чтобы кто-то мог лизнуть белёсый потёк на плече, погладить синяк, поцеловать обожженную лопатку и убедиться, что я на самом деле не стеклянная женщина из тех подарочных сосудов, которые наполнены дешевым вином и стоят дороже своего содержимого; нет, я вот, исхожу жаром и кашлем, у меня до сих пор красно под коленками и на сгибе локтя.

  31