Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
20 
– А какую именно? – спрашиваю я, стоя перед шкафом.
– Мою любимую, – улыбается она в ответ.
«Ч-черт… – веду я пальцем по корешкам. – Ну и какая из них любимая?»
Но это ведь совсем не важно.
Я могу выбрать любую, и она окажется ее любимой.
– Что скажешь насчет «Грозового перевала»?
– Как ты догадался?
– Интуиция, – говорю я и приступаю к чтению.
Пара страниц, и она засыпает в кресле-качалке. Разбудив, я помогаю ей дойти до кровати.
– Спокойной ночи, Джимми.
– Спокойной ночи, Милла.
На обратном пути я думаю о своей находке. Ага. Это листок, который лежал в книге на манер закладки. Обычный такой листок из блокнота, тоненький и пожелтевший от старости. На нем стояла дата: 5 января 1941 года. И написано всего несколько строк. Таким, знаете ли, типично мужским, как курица лапой, почерком. Примерно как у меня самого.
Там было написано:
Дорогая Милла!
Моя душа принадлежит твоей.
С любовью, Джимми.
В следующий раз она извлекает старые фотоальбомы, и мы внимательно просматриваем их. Милла то и дело показывает на молодого человека, – тот обнимает или целует ее на фотографиях. Или просто стоит рядом.
– Ты всегда был таким красивым, – говорит она.
На фото Милла гладит Джимми по лицу, и я понимаю, каково это, когда тебя любит такая женщина. Кончики ее пальцев излучают любовь. Любовь звучит в ее голосе.
– Ты изменился, конечно, но все равно выглядишь замечательно. Да-да-да, ты всегда был у нас первым красавчиком, все девушки это говорили. Даже мама сказала: «Смотри, какой мужнина! Красавец, порядочный – будешь как за каменной стеной». Гляди, повторяла она, не упусти и береги его как зеницу ока!
Вдруг Милла поднимает глаза – в них читается паника:
– О, Джимми! Я ведь берегла тебя? Как зеницу ока?..
Еще чуть-чуть – и я заплачу.
Нет, точно заплачу. Поэтому я смотрю в добрые, милые глаза старой леди и говорю:
– Да, Милла. Ты меня берегла. Как зеницу ока. Лучшей жены я бы не смог сыскать в целом све…
И тут она разражается слезами. Уткнувшись в мой рукав, она долго плачет и плачет. И смеется. Всхлипывает – от отчаяния и радости одновременно. Ее слезы, теплые, милые, как она сама, пропитывают мой рукав и согревают руку.
Потом она предлагает мне шоколадный торт – тот самый, что я принес пару дней назад.
– Увы, не припомню, кто его принес, – ласково говорит Милла, – но он очень вкусный. Попробуешь?
– С удовольствием, – отвечаю я.
Торт, конечно, маленько зачерствел, – но что с того?
Это самое вкусное угощение в моей жизни.
Несколько дней спустя вся наша компания вновь собирается на крыльце моей развалюхи – играем в карты. И мне даже везет, но тут вдруг наступает странноватая тишина. А затем из дома доносится звук.
– Телефон, – говорит Одри.
Что-то не так. Что-то нехорошее происходит – и внутри меня начинает шевелиться зловещее предчувствие.
– Ну, ты трубку будешь брать или нет? – спрашивает Марв.
Я встаю. Перешагиваю через дрыхнущего Швейцара. Во мне все трясется от неожиданного страха.
Телефон требовательно звонит – ну-ка, сними трубку, парень!
Я уступаю:
– Алло?
В ответ – тишина. Полная.
– Алло?
Опять ни звука.
– Алло? Кто это?
И тогда в ухо вползает голос, пробирающий меня до печенок. Вот прямо-таки вползает и долезает до самых печенок. Хотя сказаны-то всего три слова:
– Как дела, Джимми?
В груди все обрывается.
– Что? – переспрашиваю я. – Что вы сказали?
– Ты знаешь, о чем я.
И я остаюсь наедине с короткими гудками.
Возвращение на крыльцо дается с трудом.
– Эд, ты проиграл, – заявляет Марв.
Но мне не до злорадных реплик.
И не до карт – чего уж там.
– Да на тебе лица нет, – замечает Ричи. – Сядь, а то рухнешь.
Совет хороший. Я пытаюсь вновь сосредоточиться на игре.
Одри бросает на меня встревоженные взгляды: мол, все ли с тобой в порядке, Эд? Да, да, все нормально, Одри.
После игры она остается у меня, и я еле сдерживаюсь, чтобы не рассказать всю эту историю с Миллой и Джимми. На языке так и вертится вопрос: «Что же мне делать, Одри, дай совет?» Но ирония в том, что я и так знаю, как быть. И никакое другое мнение – даже Одри – не в состоянии ничего изменить. Все предельно ясно: пора двигаться дальше. Я избавил Миллу от одиночества, и наступило время либо заняться следующим адресом, либо вернуться к проблеме Эдгар-стрит. Конечно, я могу приходить к Милле с визитами, но пора делать что-то еще.
20 
