очень нудно 
7 
Витторини прищурил один глаз и попытался представить себе прибывающего.
– Церковь – это полнота всех вещей для всех людей, – продолжал пастор, – и меня очень занимает мысль, каким может быть человек с горячей кровью, выросший в холодном климате, как наш новый итальянец. Впрочем, этот случай так же интересен, как и мой собственный: холодная кровь, воспитанная в Калифорнии. Нам тут не помешал бы еще один итальянец, чтобы растормошить здешнюю публику, и этот латинянин, похоже, из таких, кто может встряхнуть даже отца Витторини. Ну а теперь кто-нибудь хочет предложить тост?
– Пастор, разрешите мне, – снова встал отец Витторини. Он добродушно улыбался и переводил сверкающий взгляд по очереди на всех присутствующих. – Не Блейк ли говорил где-то о механизмах радости? Другими словами, разве не Господь создал окружающую среду, затем ограничил Силы Природы, дав возможность развиться плоти, возникнуть мужчинам и женщинам – крохотным куколкам, каковыми мы все являемся? И затем в неизреченной всеблагости и премудрости своей послал нас вперед к мирным и прекрасным пределам. Так разве мы не Господни механизмы радости?
– Если Блейк такое говорил, – сказал отец Брайан, – то я забираю свои слова назад. Он никогда не жил в Дублине!
Все рассмеялись.
Витторини пил «Айриш Мосс» и был, соответственно, весьма немногословен. Остальные пили итальянское вино и преисполнялись добродушия, а отец Брайан в приступе сердечности воскликнул:
– Витторини, а почему бы вам не включить, хоть это и не по-божески, этого демона?
– Девятый канал?
– Именно девятый!
И пока Витторини крутил ручки, отец Брайан, задумчиво глядя поверх своего стакана, спрашивал:
– Неужели Блейк действительно говорил такое?
– Важно то, святой отец, – отвечал ему Витторини, склонившись к призракам, мелькавшим на экране, – что он вполне мог так сказать, если бы жил сегодня. А это я сочинил сам сегодня ночью.
Все посмотрели на итальянца чуть ли не с благоговением. Тут телевизор кашлянул, и изображение стало четким; на экране где-то вдалеке возникла ракета, готовая к старту.
– Механизмы радости, – сказал отец Брайан. – А вот этот, который вы сейчас настраиваете? И тот, другой, вон там – ракета на стартовой площадке?
– Они вполне могут ими стать сегодня ночью, – прошептал Витторини, – если эта штука вместе с человеком, который в ней сидит, поднимется и человек останется жив, и облетит всю планету, а мы – вместе с ним, хотя мы просто смотрим телевизор. Это действительно будет огромной радостью.
Ракету готовили к взлету, и отец Брайан на миг закрыл глаза.
"Прости мне, Иисус, – думал он, – прости старику его гордыню, и прости Витторини его язвительность, и помоги мне постигнуть то, что я вижу сегодня вечером, и дай мне бодрствовать в веселии духа, если понадобится, до рассвета, и пусть эта штуковина благополучно поднимется и спустится, и не оставь помыслами Своими раба Своего в той штуковине, спаси его, Господи, и сохрани. И помоги мне. Господи, тогда, когда придет лето, ибо неизбежно, что вечером Четвертого Июля Витторини с детишками со всего квартала на нашей лужайке станут запускать ракеты.
Все они будут смотреть в небо, словно настал Судный День, и тогда помоги мне, Всемогущий, быть таким, как те дети, пред великим концом времени и той пустотой, где Ты пребываешь вовеки. И помоги мне. Боже, в вечер праздника Независимости выйти и запустить свою ракету, и стоять рядом с отцом-латинянином с выражением детского восторга от сверкающего великолепия".
Он открыл глаза.
Ветер времени доносил с далекого мыса Канаверал голоса. Очертания странных призраков неясно вырисовывались на экране.
Отец Брайан допивал остатки вина, когда кто-то осторожно тронул его за локоть.
– Отец, – сказал Витторини, приблизив губы к его уху, – пристегните ремень.
– Непременно. Непременно. И – большое спасибо.
Он откинулся в кресле. Закрыл глаза. Он ждал, когда вспыхнет пламя и раздастся гром. Он ждал толчка и голоса, который научит его дурацкой, странной, нелепой и чудесной вещи: обратному счету, все время задом наперед… до нуля.
Тот, кто ждет
Я живу в колодце. Я живу в нем подобно туману, подобно пару в каменной глотке. Я не двигаюсь, я ничего не делаю, я лишь жду. Надо мной мерцают холодные звезды ночи, блещет утреннее солнце. Иногда я пою древние песни этого мира, песни его юности. Как мне объяснить, кто я, если я не знаю этого сам? Я и дымка, и лунный свет, и память. И я стар. Очень стар. В прохладной тиши колодца я жду своего часа и уверен, что когда-нибудь он придет…
7 
