38 
У него голова закружилась при мысли об этом.
— Я приду, — с улыбкой сказал он. Она убрала руку.
— Прекрасно! Я не буду тебя больше задерживать. Сказав это, она глубоко поклонилась ему.
— Ваша покорная, верная, преданная и терпеливая слуга! — сказала она.
Кристоффер рассмеялся. Она казалась ему изысканной и привлекательной, когда вела себя так.
Он покинул приемное отделение с радостным облегчением. Хорошо, что он дал Лизе-Мерете понять, что у нее нет никаких оснований для ревности. Теперь все между ними будет хорошо.
Проходя мимо корпуса, в котором лежала Марит, он почувствовал глубокую скорбь. Она-то уж никогда не будет так же счастлива, как он. Мысль об этом вызывала у него уколы совести. Или, вернее: желание поделиться с нею своим счастьем. А сам бы он охотно взял взамен часть ее тягот.
Но теперь было уже поздно. Из ее палаты вышел священник, с серьезным и скорбным видом. Он исполнил свой последний долг перед Марит из Свельтена.
Кристоффер на миг закрыл глаза. Он не осмеливался войти туда, чтобы увидеть ее мертвое тело, увидеть ее лицо, искаженное предсмертной гримасой.
Он беспомощно оглянулся, ища глазами Лизу-Мерету и стараясь вернуть ощущение счастья и радости, но она уже скрылась из виду.
Прежде чем отправиться к Сандеру Бринку, Бенедикте зашла в палату к Бернту Густавсену. Она таким идиотским образом позволила этому хлыщу испортить ей настроение. Она ведь прибыла сюда, чтобы вылечить его и тем самым избавить больницу от официальной травли в газетах. Другое дело, если бы он в самом деле был достоин такого внимания к своей персоне!
У него сидела мать, и между ними тремя завязался нудный и никчемный разговор. Бенедикте хотелось уйти, да и мать была не против, однако Бернт сам настоял на своем праве получить нетрадиционное лечение. Ведь ему стало намного лучше после визита Бенедикте.
«Господи, если это будущая семья Кристоффера, — подумала она, — то мне его просто жаль! Девушка, конечно, лучше их, наверняка он благотворно подействовал на нее, да и вообще, разве человек женится на семье своего избранника?»
В конце концов мать сдалась, но продолжала ворчать на них в форме глупых комментариев, так что Бенедикте пришлось попросить ее уйти — иначе, как она сказала, уйти придется ей самой.
И поскольку Бернт хотел, чтобы его лечили, матери пришлось согласиться. Но она сердито пообещала рассказать об этом мужу, предупредив, что последнего слова еще не сказала.
Когда мать ушла, Бернт принялся флиртовать с Бенедикте, словно они уже о чем-то договорились. Бенедикте с большим трудом удерживалась от смеха, потому что ей не хотелось вступать в новую словесную дуэль.
Наконец она сделала для Бернта Густавсена все, что могла, и направилась по темному вечернему коридору в палату к Сандеру.
Крестьянина перенесли обратно в большой зал, так что они могли разговаривать без помех. Она поняла, что это была работа Кристоффера.
Ей пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, прежде чем начать с ним разговор. И все же голос ее дрожал.
— Попробую полечить и тебя, — сказала она. — Сделать это прямо сейчас? И мы можем поговорить.
— Можно попробовать.
Вид у него был жалкий. На лбу и на голове у него были отвратительные, характерные гнойнички, десны покраснели и распухли, так что почти не видно было зубов, глаза слезились.
Но, бесспорно, среди больных он был одним из самых сильных — и к тому же это был Сандер, единственная в ее жизни любовь. Бенедикта не питала иллюзий по поводу того, чтобы встретить человека, которому бы она понравилась, равно как и полюбить кого-то самой — и прежде всего она не питала никаких иллюзий в отношении Сандера.
— Я предполагаю, что ты по-прежнему женат? — спросила она.
— Да, — ответил он с таким унынием, что она невольно бросила на него взгляд, хотя уже приступила к лечебному сеансу.
— Ты должна была поставить меня в известность относительно мальчика, Андре, — с горечью произнес он.
Она тут же прекратила лечебную процедуру и села на стул для посетителей.
— Мне не хотелось мешать счастливому браку, — смиренно произнесла она. — А тем более — принуждать тебя к браку со мной.
— Принуждать? — сказал Сандер. — Принуждать? Но разве ты не поняла… Да, я признаю свою ошибку. Ты была совершенно права в тот раз, я был тогда незрелым. И по-прежнему остаюсь таким в определенном смысле. Но я имею право знать о судьбе своего ребенка!
38 
