очень нудно 
23 
Машину, которую Быков заприметил, я подгоняла по его указаниям чуть не целый час. Подогнала к парапету. Быков деловито положил автомат на асфальт, попробовал подтянуть на руках тело, поглядел на меня и сказал:
— Отвернись.
Я отвернулась. Смотрела вдоль улицы и слушала за спиной шелест, шорох, затрудненное дыхание.
— Можно! — крикнул он.
Сидел на переднем сиденье — красный, мокрый и злой.
— Начинается экспресс-обучение! — объявил деловито. — Даю тебе час. Правил дорожного движения можешь не соблюдать. Штрафовать некому. Гляди сюда…
Я гоняла машину туда-сюда, заворачивала, разворачивалась, тормозила… Вот, наконец, и села за руль автомобиля. Хоть и чужого. Хотя сейчас все здесь было наше. Мое и Быкова. Я посмотрела на вышеупомянутого Быкова. Был он смурен и озабочен.
— Давай потихонечку вдоль улицы. Зря он, все-таки, не увез тебя с собой. Т-тихо ты, дурыло!..
Это я так резко тормознула.
— Зра-асьте! Это еще почему?
Быков глядел в лобовое стекло. Я только сейчас заметила, как у него ввалились щеки, заросшие «модной» темной щетиной, в волосах, как мучная пыль — седина. Всего семь дней…
— Шельга ничего не сможет сделать. Если уж там решили задавить эту… зону, то… — он коротко вздохнул, — задавят. И нас вместе с ней.
— И что — по газам и до дому? Будя, Быков, а? Я все равно не испугаюсь. Куда едем?
Быков смотрел мне в глаза — так настойчиво, что я даже смутилась.
— Зеркало, — сказал он, — посмотри в зеркало.
Я посмотрела. Узкая полоса отражала кусок моего лица — и глаза. Обычно зеленоватые кошачьи мои глаза стали темными, густо-карими. Я немо взглянула на Быкова.
— Подарки, — сказал он, — Город раздает подарки. Каждому свое.
Мы не спеша колесили по городу. Обнаружили, что он, оказывается, красив. Красивы старые серые дома с башнями и часами на башнях. Красивы арки и соты современных многоэтажек. Красивы подпиленные стволы черных карагачей, ощетинившиеся молодыми упругими ветвями. Красивы старые гигантские тополя, цепляющиеся верхушками за серое небо. Красиво само это небо. Красивы стволы проспекта и ступени театра…
А потом мы остановились. Мы стояли посреди главного проспекта и ожидание наваливалось на нас тяжелым серым брюхом. Курили. Сгущались сумерки, и Город, казалось, прижимался к нам, подползал, как испуганный щенок. Я двинулась к Быкову. Он обнял меня, и было тихо, и было до странности, до ужаса спокойно, словно мы уже знали, что будет, и были готовы к этому.
Быков вскинул голову к потолку. Глаза его сощурились.
— Вот! — сказал он, кивнув вверх почти весело. Я прислушалась. Шел гул. Еле различимый сначала, он приближался, наваливался ощутимо на плечи, давил на уши.
— Идут, — удовлетворенно сказал Быков, — вот они, милые. К заводам идут.
Почему я не испугалась? Почему, выйдя из машины, я смотрела в небо, не увозила себя и Быкова — дальше, дальше, дальше от этого пригибающего к земле гула?
И вот пошел первый удар. Далеко-далеко впереди полыхнуло неожиданно ярко, и стало багровым небо, и заметались, затанцевали черные гигантские тени. И Быков бил кулаком по щитку и кричал что-то, яростно и весело скаля зубы.
Может быть, это были не самолеты. Может, это действительно хлопнули дверью те трое на заводе. Но грохот не смолкал, он растекался по Городу, и Город дрожал и рушился.
И я вдруг шагнула навстречу этому грохоту. Фотоаппарат. Диски. Кассеты. Камера. Они остались там, возле нашего рухнувшего дома. И взрывы полосой шли к ним.
И я побежала.
И сквозь грохот услышала крик Быкова.
Но я бежала. Мы с Быковым никогда не будем прежними. Никто побывавший здесь не будет прежним. Но есть тысячи, миллионы, миллиарды, которые здесь не были. Которые ничего этого не видели. И которые должны все это увидеть. Даже если уничтожат Город.
Я знала, что никто меня не остановит. Что не догнал бы меня даже мой Быков — будь он на ногах. Потому что я неслась легко и дерзко, и почти беззвучно — почти летела, как в моем сне. И длинные черные тени, как крылья, неслись за моей спиной…
Может быть, я успею.
День восьмой?..
23 
