IV

Последущие дни оказались похожими друг на друга, словно написанными под копирку. Когда я просыпалась, Антонио дома уже не было. Возвращался он довольно поздно, и я целыми днями была предоставлена сама себе. Мой день начинался с позднего завтрака, который состоял в основном из чашки кофе с молоком или какао, поджаренного тоста с джемом или круассанов. Затем я принимала душ и после него бралась за учебник испанского языка. До обеда, который неизменно начинался в два часа, училась или читала художественные книги, привезенные из России. Занятия с Любовью Федоровной были назначены на послеобеденные часы по понедельникам, средам и пятницам. По вечерам я гуляла в саду, а затем в своей комнате вновь делала задания или просто читала.

Антонио звонил мне при любой возможности, иногда по нескольку раз на дню. Он подарил мне новенький мобильный телефон с испанской сим-картой, и наши телефонные разговоры теперь не были разорительными. Я пользовалась своим стареньким телефоном с московской симкой лишь для коротких разговоров с мамой, чтобы сообщать, что у меня все в порядке. Мама каждый раз задавала три обязательных вопроса: не скучаю ли я, хорошо ли кушаю и сплю? И на все вопросы я отвечала утвердительно, практически не обманывая ее. Скучаю? Нет, мне некогда, усиленно занимаюсь языком. Хорошо ли кушаю? О-о, объедаюсь! Роза готовит чудесные обеды: мясо, жаренное или приготовленное на гриле, соусы, гарниры из фасоли, чечевицы или картофеля, овощи и десерты. Обманывала я маму, лишь говоря о хорошем сне: мне не хотелось признаваться в том, что со дня приезда стала страдать бессонницей. То долго не могла заснуть от холода, которому, казалось бы, и взяться было неоткуда: толстые стены должны были надежно удерживать тепло от растопленного камина и современных электрических батарей. Но холод непостижимым образом проникал под толстое одеяло и ощупывал меня ледяными пальцами, не давая уснуть. А если я засыпала, то потом обязательно просыпалась, но уже не от холода, а от посторонних шумов. Тихая, едва слышимая музыка, льющаяся то ли из коридора, то ли с верхнего этажа. Что-то из классики, навязчивое и прилипчивое. И я уже не могла понять, слышу ли эту мелодию каждую ночь, потому что она и впрямь где-то звучит, или она, привязавшись ко мне, раздается в моей памяти. Убаюкивающий мотив, однако же, напротив, будил меня, но оставался неслышимым для крепко спящего рядом Антонио. В одну ночь я отважилась и, превозмогая страх, вышла в коридор, чтобы узнать источник музыки. Но в коридоре было тихо. Когда я вернулась в спальню, проснулся потревоженный мной муж.

– Ты слышишь музыку? – тихо спросила я его.

– Какую музыку?

– Тс-с! – прошептала я и приложила палец к его губам. – Слушай!

Антонио послушно прислушивался несколько секунд, после чего отрезал:

– Ничего нет. Спи, Даш-ша.

И не успела я что-либо ему ответить, как до моего слуха уже донеслось его тихое похрапывание.

Иногда вместо музыки меня будили какие-то шорохи, легкие стуки, шуршания, тихие крадущиеся шаги. Шаги раздавались за нашей дверью, и в такие мгновения я, прижавшись всем телом к мужу, замирала в ужасе, ожидая, что дверь сейчас откроется, и войдет… Кто войдет – я не знала. И от этой неизвестности становилось еще страшней. Ночью страхи множились, они жили в темноте и питались ею. И то, что утром могло казаться дурным сном и игрой воображения, ночью представлялось сценами из голливудских триллеров, воплотившимися в реальность.

  18