Последние отзывы

  31  

Нажми на паузу или украдкой выруби звук: никто ничего не заметит.

Ребёнком, лёжа в постели с открытыми глазами, я часами вглядывался в темноту, исследуя законы сплетения образов. Вначале я видел лишь точки, они исчезали и появлялись, меняли яркость, парили, их движение казалось беспорядочным и бессмысленным, но вынуждало таращиться, напрягать зрение, чтобы обнаружить источник, скрытый порядок, который, насколько я знал из опыта предыдущих ночей, присутствовал в этом мельтешении, до времени избегая распознавания, предпочитая притвориться сырым хаосом. Вскоре выяснялось, что темнота имеет объем и массу, теперь это было нечто отличное от матово-чёрной плоской доски и напоминало снегопад в негативе — хлопья, равномерно движущиеся в одном направлении, в пустоте, косые линии, пересекающие поле зрения. После появлялись цветные узоры, но не сразу, не вдруг, а будто кто-то с течением времени равномерно вводил ощущение цвета в пространство, бывшее прежде пустым и безвидным. Эти узоры научали меня особому чувству ритма, они казались бесконечными, всюду — живая геометрия, дышащая, пульсирующая, вечно изменчивая, как в стёклышке калейдоскопа. Каждый элемент имел связь с привычным миром вещей: какую ниточку ни потяни, разматывается клубок образов и понятий, окружающих тот или иной предмет подобно облаку или сфере. В какой-то миг явь окончательно сдавала позиции, и я уходил дальше, пользуясь одной из найденых нитей в качестве путеводной.

Сегодня я понимаю, что все путеводные нити — во сне и наяву — ведут в одном направлении, туда, где расстояние между сном и явью сокращается до минимума, а то и вовсе исчезает (для некоторых из нас — на время, для иных — навсегда). Вот я выхожу из дому, запахиваю пальто и делаю первые 25 шагов по направлению к городскому рынку, туда, где на холодных грязно-белого цвета аллюминиевых лотках дымится утренней выпечки хлеб. Изо рта вырываются крохотные клубы пара, вьются в сером воздухе и пропадают из виду на расстоянии вытянутой руки.

В это самое время некто по фамилии Смирнов выпадает из окна собственной квартиры — с третьего этажа. Осколок стекла величиной с лоток — такие точно утренние булочники используют, чтобы выложить на всеобщее обозрение продукцию, пахнущую — как в детстве — свежим хлебушком, осколок, напоминающий очертаниями неизвестный науке материк, выскакивает из верхнего левого угла оконной рамы и летит наперерез, и вот, в полёте, который мы из желания неприятно скаламбурить назвали бы бреющим, стеклянное лезвие оттяпывает Смирнову голову, оставляя в качестве телеграфного сообщения последнюю строчку — крупным курсивом: Блядь, а ведь мне голову отрезало! Строчка эта свивается в кольцо (буковки бегут) и внезапно принимает облик игрушечного паравозика с длинной змейкой вагонов, разворачивается, посвистывая, и медленно уплывает вдаль. Смирнов машет платочком, неведомо как оказавшимся у него в руке, и только после того, как поезд окончательно теряется за линией горизонта, поворачивается к нему задом, к лесу передом, и потихоньку, по щиколотку утопая в сугробах, движется навстречу новой судьбе.

В дни перемены погоды мой череп напоминает неисправную лампу накаливания, где-то далеко внутри загорается зуммер желтого электрического свечения (я вижу этот свет — он отражается в зрачках собеседника), затем мгновенное помутнение, оторопь, и — простите, что вы сказали? — медленный восход сознания к точке минимальной членораздельности.

Как если бы я был тем, кто решил прокатиться на колесе обозрения, и вдруг обнаружил, что колесо стоит в воде по самую маковку, вот оно приходит в движение, кабинки по очереди показываются над водой — одна, и за ней — другая…

Как если бы я оказался в каждой из этих кабинок и в каждое новое мгновение становился тем, кто на краткий миг выныривает на поверхность и тут же исчезает, стремительно погружаясь всё глубже и глубже — до полного беспамятства и исчезновения.

Я жил на крайнем севере, где львиную долю года нет солнышка на небосводе.

Четырнадцати лет от роду я понимал, до меня доходило, что происходит несусветное — будто во сне, когда закипает и вспыхивает океан, земля крошится под ногами как рафинад, предметы становятся жидкими, и в стену можно войти как в воду: нет солнца.

Во тьме! — звучит романтически, почти как призыв к действию, но означает — голый ад. Урен Гой — “Гиблое Место” в переводе с аборигенского. Аборигенов, впрочем, не было — кому охота в гиблое?

  31