очень нудно 
2 
Маленький дурак остался жить у нас. Ну, то есть, не совсем у нас, а в нашем городе, потому что оставлять его за стеной жалко. Снаружи бывают пыльные бури, а он все-таки ребенок, хоть и дурак. Но красивый, не зря же я его за девочку приняла: волосы пушистые, ресницы длинные. А имени своего он так никому и не сказал. Так что назвали его у нас Шоте — попросту дурак, какой он и есть. Пристроили его пасти овец на пологих пустынных холмах, поросших желтой травой. Всего-то и дела, что выгнать их с утра за стену, а на закате загнать обратно. Так он и делает обычно: выгоняет овец и сидит на холме, трубит монотонно в свою деревянную дудку. Или просто сидит.
Мальчишки наши плохо его приняли. Ну, как плохо — чужих всегда так принимают. Сначала камешки кидали, а потом подстерегли за выходом из ворот и давай пинать. А он только улыбается, как девчонка, и молчит. Брат мой там был, говорит — надоело им его пинать, не избить же хотели, а так, узнать, кто такой, как дерется, а этот и не дерется вовсе. “Ты что, дурак?” — спросил его наконец Хазак, старший в компании брата, а тот отвечает, как и мне, спокойно: “Дурак, конечно”. Ну и отступились от него. Что с дурака возьмешь.
А вот еще старый пастух, дедушка Роэ, рассказывал: пошел он как-то проверить, как у мальчишки дела на холме. А у мальчишки овца пала. Так он вместо того, чтоб старика позвать, сидит поодаль и смотрит на овцу, словно насмотреться не может. Старик медленно ходит уже, пока он до дурака и овцы добирался, на овцу гриф прилетел. Тут, говорит, встает дурак, подходит к грифу и руку ему протягивает. И птица поднимает голову и на мальчика смотрит внимательно. “Сгони его, дурень, укусит же!” — кричит ему старый Роэ, а Шоте дотягивается до головы грифа (голой, противной) и нежно так его по голове оглаживает. “Не зря говорят, что дикие звери дураков любят, — говорил тут обычно старик, — гриф-то дурака нашего и не вздумал кусать, так к нему потянулся, будто хочет, чтоб ему шейку почесали. Потом голову наклонил и улетел”. “Ты что, дурак?” — спросил тогда запыхавшийся пастух. Нетрудно догадаться, что тогда ответил Шоте. Как всегда, наверное.
Звери вообще его любили. Вот у нас сука ощенилась, все щенки, как обычно, серые, а один белый. То есть, одна, тоже сука. И вот она-то Шоте и досталась. Сама его выбрала, как увидела, так и побежала за ним на разъезжающихся лапках. И потом много лет за ним ходила, овец с ним пасла, а когда шли они с пастбища в город, всегда держалась у его ноги. Лавана он ее назвал — простое, дурацкое имя.
Рос наш Шоте все таким же красавчиком. Девочки на него заглядывались. Правда, только посмотреть, другого он не понимал. Одна такая предложила ему встретиться у ворот, пойти погулять в пустыню, а он только плечами пожал: “А зачем? Я каждый день туда хожу, с овцами. Что там интересного?” “Ты что, и вправду дурак?” — возмутилась девица. Это, кстати, Перах была, не подружка мне, но моих лет. “Я все еще дурак, — сказал он ей, — меня и зовут Дурак”.
Лошади, наверное, тоже его любили бы, но отец воспротивился. Лошади для нас — святое, так что за лошадьми сам отец ходит, да еще конюх по прозвищу Парса. Однажды я только видела, как конюх вывел любимого отцовского коня проездить, а конь Шахор, надо сказать, норовистый у нас, только отца к себе подпускает, а Парсу кусает иногда, ну, а что делать, отец часто бывает слишком занят, и вот Парса ведет его в поводу, а Шахор ярится, то в сторону прянет, то копытом в Парсу нацелится, а конюх наш ох как этого боится, не зря же он прозвище свое получил, и тут проходит мимо Шоте, говорит коню, глупо улыбаясь что-то вроде “Ну ты же славная коняшка” и дальше идет, а конь стоит спокойно, глаза у него озадаченные, и конюха больше не лягает, пошел за ним спокойно, по кругу, как кобыла какая-нибудь. Ну, Парса, конечно, прогнал дурака, еще и дураком назвал напоследок.
Так оно все и шло лет пять, пока не начала подниматься вода.
И снова хотела я выйти на берег, только на этот раз затем, чтобы поразглядывать в воде, достаточно ли уже подросли мои груди. А там — снова Шоте. Стоит по колено в воде, словно и крокодилы ему не указ, смотрит зачем-то на воду и головой качает неодобрительно. И одежды подобрал высоко, и я вижу, что ноги у него уже по-мужски волосатые, крепкие такие ноги, и чувствую, что от пяток к самому сокровенному местечку движется жаркая река, и хочется мне, чтобы он яркую свою джеллаби подобрал еще повыше. Но он поворачивается ко мне и говорит озабоченно:
2 
