Сначала, вроде бы ничего, но потом стало скучно, ггероиня оказалась какой-то противной... 
98 
— Вы не беспокойтесь, мы бы хотели поговорить с вами, — уже помягче произнес Добрынин.
— У меня что, брак? — спросила Таня испуганно.
— Ну, не то чтобы совсем брак, — Добрынин вздохнул. — Но… пойдемте к нам, поговорим!
Разные мысли посещали Танину головку, пока шли они по улице. В какой-то момент даже захотелось броситься в проходной двор и бежать, бежать как можно дальше. Но все Оказалось не так, как она ожидала.
Придя в маленький домик, эти двое мужчин первым делом посадили ее за стол, а сами стали суетливо вытаскивать кружки, зажигать керогаз, ставить на него чайник.
И уж совсем испуг и неприятные ожидания прошли, когда товарищ Ваплахов, казалось, еще молодой, но уже совершенно седой, приятный мужчина, вдруг ей подмигнул, пока Добрынин, опустившись на корточки перед своей кроватью, рылся в вещмешке.
Наконец все трое сидели за столом. Вода вскипела, и чай заварили прямо в кружках. Добрынин протянул руку, переставил жестянку с сахаром-рафинадом с подоконника на стол. Потом встал, взял с тумбочки бумажный сверток и протянул его девушке.
Она развернула сверток, и краска смущения залила ее щеки.
— Ничего страшного, — проговорил Добрынин, поглядывая на Таню. — Мы понимаем, что все это ради победы…
Девушка молчала, потупив взор.
— Но дело в том, что мы не можем отправить на фронт шинели с зашитыми карманами… — словно оправдываясь, сказал Добрынин. — Мы ничего никому не сказали, просто хотели поговорить с тобой, Таня…
— Правда, не сказали? — Таня подняла взгляд на Добрынина. — И Сазонова ничего не знает?
— Никто ничего не знает, — вставил Ваплахов.
— И, может быть, не узнает, — добавил Добрынин. — Но для этого надо перестать зашивать карманы. Девушка загрустила.
— Таня, — мягко заговорил Добрынин. — Давай посылать папиросы почтой, а записки можешь просто вкладывать в карманы — их никто не вытащит…
— Правда? — спросила Таня и посмотрела на Ваплахова.
Ваплахов кивнул.
— А кому посылать папиросы, ведь надо писать адрес… — задумчиво произнесла она.
— О, это нетрудно, — усмехнулся Добрынин. — Надо сделать пакет и написать на нем: «Полевая почта, фронт, лучшему солдату», а там уже знают, кто у них лучший солдат.
— Да, но тогда все папиросы достанутся одному? — сказала Таня.
— Да, но если каждая девушка сделает так, как ты, — заговорил тут Ваплахов, — то у всех героев на фронте будет курево!
— Да, ты бы могла написать на пакете свой обратный адрес, может, этот солдат напишет тебе с фронта… —добавил Добрынин.
Никогда еще Таня Селиванова не чувствовала себя так хорошо, как в этот вечер, сидя за столом с двумя почти незнакомыми товарищами, угощавшими ее чаем с сахаром. Никогда еще у нее не было так радостно на душе от понимания собственного значения в жизни страны! Она пила чай, улыбалась, посмеивалась, когда симпатичный седоволосый человек рассказывал ей о каком-то странном босоногом северном народе, думая, что он просто хочет рассмешить ее. Но на самом деле в это время она уже видела и знала, что надо будет сделать завтра. Она видела, как в обеденный перерыв соберутся они все вместе, вся их бригада, и тогда она объявит о своем почине, о том, что каждая советская девушка, работающая в тылу, должна хотя бы раз в неделю отослать папиросы на фронт лучшему солдату. И если все девушки Советской страны сделают это, то советские солдаты, ощутив такую заботу и женскую нежность, враз победят врага.
Уже темнело, когда Добрынин, проводив Таню в ее общежитие, возвращался к себе.
На улице никого не было, и только стук его ботинок о камни булыжной мостовой вызывал тревожное эхо.
Вдруг откуда-то донесся собачий вой, и Добрынин остановился, мгновенно потеряв нить своих размышлений, в которые его погрузила встреча с этой милой рыжей девушкой.
Вой затих, потом затихло эхо, и снова наступила неприятная, вызывающая дрожь тишина. Добрынин, на какую-то секунду окунувшийся в прошлое, уже собирался продолжить свой путь, как вой повторился и удержал народного контролера на месте.
— Дмитрий, мой пес… — прошептал, опускаясь на корточки, Добрынин.
Ему было так приятно слышать вой незнакомой собаки. Никакой другой звук, никакие другие слова не могли вызвать в нем столько чувств, столько тепла воспоминаний, воспоминаний о его домике в селе Крошкино,. о Маняше, о детях… Боже мой, сколько лет прошло! Где они теперь? В тех двух письмах, которые показывал ему в Москве Тверин, не было ни слова о любви, о том, что они скучают без него. Почему? Неужели они привыкли к его отсутствию, к тому, что он ушел навсегда, чтобы исполнять свой долг перед Родиной? Господи, думал Добрынин, вон и урку-емец совсем седой теперь, а ведь он моложе меня!
98 
