Последние отзывы

  17  

Я надеялся, что в пансионе мне никто не помешает, но наткнулся на Дэвида Кантуэлла — он ставил свежие цветы в вазы на боковых столиках и при виде меня чуть покраснел и заметно смутился.

— Мать вышла, — объяснил он. — Так что приходится мне. Это ведь женская работа, верно? Цветы. Как будто я сам голубенький цветочек.

Он улыбнулся мне, словно предлагая посмеяться вместе, но я, проигнорировав его слова, сообщил о своих намерениях.

— Я только ненадолго зайду к себе в комнату. Вы предпочитаете, чтобы я оставил свой саквояж там, или лучше занести его к вам в контору?

— Наверное, лучше в контору, сэр, — ответил он, уже с некоторой холодностью — возможно, разочарованный тем, что я не желаю быть запанибрата. — Ваша комната зарезервирована для другого гостя, он прибудет около двух часов дня. Во сколько вы собираетесь вернуться за вещами?

— Как раз в это время или чуть позже, — сказал я, сам не зная почему. Может быть, моя встреча не продлится и десяти минут. — Я зайду сразу перед поездом.

— Очень хорошо, сэр, — ответил он и снова занялся цветами.

Он был куда менее разговорчив, чем прошлой ночью, да и я не горел желанием с ним общаться, но все же задумался о причинах такой перемены. Быть может, мать объяснила ему, что разговоры о тамошних событиях с теми, кто пережил их, могут быть жестокостью. Впрочем, есть, конечно, ветераны, живущие фронтовыми историями — словно им на войне было хорошо. Но есть и другие, и я отношусь к числу последних.

Я пошел наверх, почистил зубы и умылся, причесался перед зеркалом и решил, что, несмотря на бледность, выгляжу приемлемо. Если я сейчас не готов к встрече, то не буду к ней готов никогда.

Не прошло и двадцати минут, как я уже сидел в уютном кафе рядом с Кэттл-Маркет-стрит, поглядывая то на часы — они тикали, и короткая стрелка неумолимо двигалась к единице, — то на других посетителей. Я подумал, что это кафе существует давно — возможно, переходит из поколения в поколение в одной и той же семье. За прилавком хозяйничали мужчина лет пятидесяти и девушка, моя ровесница, — я решил, что это его дочь: они были похожи друг на друга. Посетителей в кафе было мало, от силы человек шесть, и это меня устраивало, потому что мне трудно было бы говорить в переполненном, шумном зале, но так же трудно — в пустом, где нас легко могли бы подслушать.

Дверь открылась, и я вскинул взгляд, удивившись тому, как испугал меня этот звук. Желудок сжался, и я вдруг понял, что страшно боюсь предстоящей встречи. Но вошел мужчина. Он огляделся, рыская глазами по сторонам, почти как дикий зверь, а потом сел в дальнем углу, спрятавшись за колонной. Мне показалось, что он посмотрел на меня подозрительно, прежде чем скрыться из виду, и я бы задумался над этим, не будь мои мысли заняты другим.

Я взял со стола подставку для салфеток, чтобы занять руки. Правая рука тут же дернулась в спазме, и подставка выпала, рассыпая салфетки по скатерти и по полу. Я тихо выругался и нагнулся, чтобы их подобрать, а потому не заметил, как дверь снова открылась, вошла женщина и направилась прямо к моему столу.

— Мистер Сэдлер? — запыхавшись, спросила она.

Я поднял голову, раскрасневшись от усилий, и вскочил, теряя все слова, теряя слова.

Мы с тобой не такие

Олдершот, апрель — июнь 1916 года

Я разговорился с Уиллом Бэнкрофтом на второй день по прибытии в Олдершотские казармы.

Нас привозят ближе к вечеру, в последний день апреля, — группу всклокоченных мальчиков, человек сорок, громогласных и вульгарных; от нас разит потом и фальшивым героизмом. Те, что успели познакомиться, сидят вместе в поезде и непрерывно болтают, боясь тишины, — каждый старается заглушить голос соседа. Те, кто никого не знает, ссутулились на сиденьях у окон, прижимаясь лбом к стеклу и притворяясь спящими или глядя на проносящийся мимо пейзаж. Кое-кто осторожно говорит об оставленном позади — о семьях, о девушках, по которым они будут скучать, но о войне не упоминает никто. Можно подумать, мы — школьники на экскурсии.

  17