Последние отзывы

  9  

Все это время я ночевала на диване в гостиной Дорис, которую разжалобила моя история о домогательствах отчима. Поэтому, как только мне исполнилось восемнадцать, я забрала все деньги, которые удалось скопить, присматривая за соседскими детишками, и сбежала. Мне нравилась эта история, потому что она была почти правдой, — во всяком случае, в той ее части, которая касалась восемнадцатилетия и побега. К тому же она внушала окружающим сочувствие, что в моей нынешней ситуации было совсем не лишним.

Именно Дорис пришла в голову идея организовать нечто вроде фирменного блюда. Если клиент платил два доллара сверх заявленной цены на индюшиные рулетики, то в придачу получал бесплатный портрет.

— Она классно рисует, — прокомментировала Дорис, наблюдая, как я покрываю лист бумаги извилистыми линиями прически Барбры Стрейзанд. — Все эти Джо Шмо сразу почувствуют себя знаменитостями.

Мне было немного не по себе. Я чувствовала себя цирковой диковиной, но отклик на объявление, которое мы вложили в меню, оказался на удивление бурным. Чаевых мне теперь доставалось намного больше, чем когда я просто обслуживала столики. Большинство завсегдатаев я нарисовала в первый же день. Сделать эти портреты бесплатными придумал Лайонел. Он же распорядился вывесить их на стену рядом с моими предыдущими работами. Если честно, то я могла бы изобразить большинство этих людей и по памяти. Я уже давно исподтишка за ними наблюдала, пытаясь угадать, чем они живут, а в свободное время дополняя недостающие детали собственным воображением.

Взять, к примеру, Розу, блондинку, каждую пятницу делавшую прическу в парикмахерской неподалеку, а после этого заглядывавшую на ланч в наш ресторан. Она носила дорогие льняные костюмы, классические туфли и обручальное кольцо с бриллиантом. У нее было портмоне от Гуччи, и деньги она складывала в строгом порядке — долларовые бумажки, пятерки, десятки и двадцатки. Однажды она привела с собой лысеющего мужчину, который весь обед крепко держал ее за руку и говорил по-итальянски. Я решила, что это ее любовник, потому что все остальное в ее жизни было уж чересчур безупречным.

Марко был слепым студентом. Он учился в школе управления имени Кеннеди и даже в самые жаркие июльские дни ходил в длинном черном пальто. На его бритой голове всегда красовалась бандана. Он любил с нами играть. «Какого это цвета? — спрашивал он. — Дайте подсказку». И я произносила что-нибудь вроде «Мак-Карти». Он смеялся и отвечал: «Красный». Он приходил поздно вечером и курил сигарету за сигаретой, пока под потолком не повисало серое облако, образуя искусственное небо.

Но больше, чем за другими, я наблюдала за Николасом, имя которого узнала только благодаря Лайонелу. Он был студентом-медиком, что объясняло и то, что он являлся всегда в разное время, и его отрешенный взгляд. Я смотрела на него в упор, потому что он этого просто не замечал, даже если не читал свою извечную газету. Мне все время казалось, что в нем есть что-то странное. Я проработала в «Мерси» ровно две недели, когда до меня вдруг дошло: он выглядит здесь чужим. Он как будто светился на фоне потрескавшихся виниловых сидений клюквенного цвета. Он заставлял официанток быть все время начеку, поднимая стакан, чтобы его наполнили, или помахивая чеком, желая расплатиться. Впрочем, никому из нас его поведение покровительственным не казалось. Я изучала его с увлеченностью настоящего ученого. Я придумывала истории из его жизни, и это неизменно происходило ночью, на диване Дорис. Перед моим внутренним взором всплывали его уверенные руки и светлые глаза, и я спрашивала себя, что за сила влечет меня к нему.

Я уже знала, что такое любовь, как и то, какие последствия она может иметь. После всего, что произошло между мной и Джейком, я больше не собиралась влюбляться, возможно, никогда. Мне не казалось странным, что в восемнадцать лет во мне сломалось что-то мягкое и нежное. Может быть, именно поэтому, когда я наблюдала за Николасом, мне никогда не хотелось его нарисовать. Художник во мне не сразу отметил его мужскую привлекательность: симметрию его упрямого подбородка или шевелюру, сверкающую на солнце многообразием оттенков черного цвета.

Однажды вечером Дорис ушла с работы пораньше. Было уже одиннадцать часов вечера. Прежде чем закрыть закусочную, я решила наполнить солонки. И тут вошел Николас. Он уселся за один из столиков, и я вдруг поняла, что в этом мужчине так долго не давало мне покоя. Я вспомнила, как, когда я училась в школе, сестра Агнес стучала линейкой по пыльной доске, ожидая, пока я придумаю предложение со словом, которого я не знала. Это было слово «величие». Я переминалась с ноги на ногу и молчала, слушая презрительные смешки одноклассниц. Я так и не смогла составить предложение, и сестра Агнес обвинила меня в том, что я снова рисовала на полях тетради, хотя дело было вовсе не в этом. Глядя на посадку головы Николаса и на то, как он держит ложку, я вдруг поняла, что величие заключается вовсе не в благородстве и не в чувстве собственного достоинства, как учили меня сестры. Нет, прежде всего оно являлось умением чувствовать себя уверенно и раскованно в любой обстановке. Величие было именно тем качеством, которым обладал Николас и которым не обладала я, и я знала, что теперь я этого никогда не забуду.

  9