Последние отзывы

  179  

– Как же я без шнурков?

– Как все! Только сейчас я понял, почему обувь многих соседей по автозеку держалась на ногах посредством коротких, скрученных в жгутики кусков тряпки. Такие шнурки – десятисантиметровые обрезки – не изымались, тогда как свои, настоящие, мне пришлось выдернуть из дыр и отдать дежурному охраннику.

– Старшой, выведи в туалет.

– Через час.

– А пораньше – никак?

– Не разговаривать!

– Старшой, сил нет терпеть! Выведи!

– Я сказал – без разговоров!

Ничего, решил я. Потерплю, сколько надо. Хуже – другое. Утром, на «сборке», в плотной толпе из ста пятидесяти человек я в своих фуфайках, свитерах и подштанниках, основательно вспотел. За последующие два часа, проведенные в утробе фургона, влажное белье остыло. Вместо того чтобы согревать, оно заставило меня всю дорогу сотрясаться в жесточайшем ознобе. Тюремный транспорт отапливается экономным методом чукотской яранги или московского метрополитена, то есть – теплом человеческих тел.

В боксе сильно пахло свежей краской. Железную входную дверь подновили, очевидно, не более трех-четырех дней назад. Но сейчас ее металлическую плоскость опять сплошным слоем покрывали многочисленные образчики арестантских наскальных росписей. Всякий тюремный сиделец в глубине души – великий преступник, жаждущий славы. Он готов зафиксировать свою историю, сжатую в несколько слов, на любой ровной поверхности.

«Гриша Сызрань. Три года общего. Скоро домой!». «Рашид Туркмен. Семь с половиной лет. Да поможет мне Аллах!». «Петруха Питерский. Полгода за косяк. Послезавтра – воля. Держитесь, бродяги!». «Надюха. Четыре строгого за кражу!». Еще чаще встречались фамилии судей, сопровождаемые разнообразнейшими бранными эпитетами.

Наконец – чуть в стороне от основной группы изречений – увиделось знакомое, давно выученное наизусть, сотни раз прочитанное на стенах и дверях камер, «сборок», «стаканов», «трамваев», «конвоирок» и прочих казематов, везде, где арестанта хоть на миг оставляют наедине с его мыслями:

БУДЬ ПРОКЛЯТ ТОТ ОТ ВЕКА И ДО ВЕКА, КТО ЗАХОТЕЛ ТЮРЬМОЙ ИСПРАВИТЬ ЧЕЛОВЕКА!

Не оставить ли автограф и мне? Обозначиться среди прочих жертв системы несколькими главными словами? Не из тщеславия, а для умственного озорства? Почему нет? Но тогда – что нацарапать, какую именно фразу, какое откровение преподнести? Какова будет моя телеграмма из сердца?

Может быть, это: ОТСИДЕЛ ЗА ДВОИХ. АНДРЮХА-НУВОРИШ.

Нет; мелко. Взять на себя чужую вину – это не подвиг. Это нормально. Как говорится, на моем месте так поступил бы каждый. Я поскреб грязными ногтями небритую шею. Может, и не каждый.

Лучше такое:

МОЯ СВОБОДА – ЧАСТЬ МЕНЯ.

И опять плохо, решил я. Не надо пафоса! Хватит этих интеллектуальных фрикций, этих высокопарных лозунгов; с меня достаточно многозначительных плакатиков, неизвестно зачем развешиваемых на стенах сознания, заслоняющих сверкающий горизонт. Тюрьма – тоже часть меня. Тюрьма, свобода, богатство, бедность – ложные бренды, обманки, вкусные червячки на острых крючках. Аверс и реверс одной монеты.

Вздохнув и на миг запечалившись над разрушенными иллюзиями молодости, я неожиданно понял, какова будет моя запись. Знаю, знаю! Я знаю, что напишу на двери своей клетки! В ожидании суда над собой! Перед началом наказания безнаказанного! Есть слова – самые главные, простые и точные, короткие, всем понятные, веские, легко запоминающиеся! Есть!

Вытащив авторучку, я отыскал на вертикальной железной плоскости свободное место. Вздохнул, пытаясь сформулировать точнее. Но тут грянул засов, и дверь распахнулась во всю ширину.

– Фамилия?

– Рубанов.

– Выходим!

Каменная конура для временного содержания подсудимых преступников так и не сохранила моей личной арестантской правды. А потом я и сам забыл ее.

Переступив через порог, я увидел несколько фигур в сизом, форменном. И еще двоих, одетых цивильно.

Здесь, в коридоре Кузьминского суда города Москвы, банда казнокрадов, полтора года пробывшая под следствием, наконец воссоединилась.

Министр оказался крупным, совсем не старым мужчиной, широкогрудым, очень обаятельным, даже харизматичным.

– Как ты? – спросил он меня.

– Лучше всех,– ответил я в тон. Министр рассмеялся медным басом.

– Не разговаривать! – выкрикнул конвойный.

– Успокойся, сержант, – негромко посоветовал министр.

– Не разговаривать!!! Рядом вздыхал печальный аптекарь. Ему пришлось не в пример хуже, чем мне и министру. Несчастного взяли много позже, чем нас. Спустя год после начала расследования. Мой бывший деловой партнер всерьез рассчитывал, что останется в статусе свидетеля. Или обвиняемого – но пребывающего на свободе, под подпиской о невыезде. Он дал исчерпывающие показания. Сообщил генералу Зуеву все подробности. Однако осторожный генерал все равно посадил аптекаря под замок. Правда, сделав большую поблажку. Бедолага до сих пор содержался в комфортабельной Лефортовской тюрьме. Оттуда сейчас его и привезли. Мы же – я и министр – давно пополнили ряды арестантов «Матросской Тишины».

  179