Зачем было рассказывать о дяде Малкольме, его дочери с мужем, если они практически... 
43 
– Нет у меня такой фотографии, – ответил я. – Ни одной нет. Чужих снимков – сколько хочешь. Зачистки есть, мародеры есть, чеченский ОМОН есть, мэрия Грозного, городской рынок... Бислан есть... А самого себя нету. Как ты себе это представляешь? Чтобы я попросил какого-нибудь бойца сфотографировать меня «на память»? Он бы сразу понял, что я на их войне – турист. Приехал и скоро уеду.
– А ты уедешь?
– Нет. С какой стати? Какие фотографии, я не турист, я нанят работать чиновником. Представь себе, что Геббельс прилетает на Восточный фронт и просит ординарца сфотографировать его на фоне горящего Киева. На память.
– Да, – согласился Миронов. – Это глупо. Кто хочет заполучить весь мир, тому не надо фотографироваться на фоне отдельно взятого города. Ты прав. И ты молодец.
– Скажи это моей жене. Я уже месяц не приношу домой денег.
– Она поймет, – усмехнулся Миронов. – Она подобреет, как только ты станешь личным другом и секретарем президента республики. Лучше скажи: она не боится, что ты найдешь себе молодую красивую чеченку?
– Ты с ума сошел. Я за версту их обхожу. Молодых и красивых. Это Кавказ. Еще пристрелят, за невежливое слово. И потом, молодые чеченки все патриотки своего народа, они полны решимости рожать чеченских детей и восстанавливать численность населения республики.
– Эй, – сказал Миронов. – Ты перепутал. Я не журналист из газеты «Известия». Мне не надо красиво втирать про чеченский патриотизм. Я ведь тоже считаю, что они сами виноваты в своих бедах.
Мне захотелось положить ноги на стол, – будучи бизнесменом, я это любил. Но чиновники, наверное, ведут себя более прилично.
– Конечно, виноваты, – сказал я. – Целый народ стал заложником собственного имиджа. Половина цивилизованного мира считает чеченцев кровожадными дикарями. Никто не хочет с ними связываться. Никто не хочет с ними работать. В результате мэр столицы республики вынужден приглашать на должность пресс-секре10 таря – дилетанта. Студента-недоучку с уголовной судимостью.
Миронов опять с заметным удовольствием изучил вид из окна – закованную в гранит реку и Таганскую площадь, вращающуюся против часовой стрелки, как земной шар, – и спросил:
– А там, в Чечне, знают, что ты судимый?
Я кивнул. Когда Бислана (и меня) судили, соратники и друзья мэра собирались возле здания суда злой плотной толпой и скандировали: «Свободу Гантамирову!» Однажды они, в сотню сильных рук, стали раскачивать автозак, где сидели я и Бислан, и едва не перевернули тяжелый грузовик. Ближе к финалу процесса соратники стали великодушно требовать свободы не только Бислану, но и остальным подсудимым, в том числе и мне. Выпрыгивая из люка тюремной машины в объятия конвойных ментов, я слышал хриплый рев горцев: «Свободу Рубанову!» И вот, спустя год с небольшим, я проходил по коридорам мэрии, а незнакомые мне люди смеялись, поднимали в воздух кулаки и опять орали: «Свободу Рубанову!»
Конечно, кому было надо – все знали, кто я такой. А однажды один парень, примерно моих лет, приезжавший в Грозный помочь родственникам – в Москве он был влиятельный коммерсант, а на родине облачался в камуфляж и не расставался с автоматом, – увидел меня и воскликнул:
– Ха! Рубанов! Что он тут делает?
Ему шепнули, что Рубанов теперь пресс-секретарь.
– Какой он пресс-секретарь! – гневно сверкнув глазами, крикнул камуфлированный предприниматель и предпринял попытку взять меня на прицел. – Он же первейший аферист, банкир, отмыватель черного нала! Вы тут с ним поосторожнее, с этим пресссекретарем! Он вам тут быстро офшорную зону устроит, фирм липовых наделает, штук сто! Вас, колхозников, вокруг пальца обведет! Через год все будете ему должны!
Далее все расхохотались, и я тоже. Ибо все это, разумеется, была чисто чеченская шутка.
Шутили много, грубо, шумно, юмор их был тяжеловесный, но искренний, и меня стали воспринимать всерьез только тогда, когда поняли, что московский гость умеет хохотать так же громко и беззаботно.
А что еще делать? Дома сожжены, работы нет, света и воды нет, ментовской зарплаты едва хватает на чай и муку – остается только хохотать.
Через несколько дней я неожиданно оказался в Махачкале. То есть прилетел в Грозный, за новой порцией новостей, но на второй день люди из свиты Бислана сказали мне, что надо «съездить в одно интересное место», усадили в машину и куда-то повезли, в компании трех веселых автоматчиков; сидящий справа непрерывно ласкал средним пальцем скобу предохранителя, ноготь на пальце был черный, изуродованный, в точности как у Димочки Сидорова, тогда, в тюрьме; впрочем, сходство между Димочкой и смуглым вайнахом, обвешанным сизыми яйцами снарядов для подствольного гранатомета, на этом заканчивалось. Ехали примерно шесть часов, строго на восток; я не спрашивал куда. Мне удавалось сохранять невозмутимость в самых щекотливых ситуациях – если куда-то едем, значит, так надо. Приезжая в Чечню, я никому не задавал вопросов. Никому никогда не задал ни одного вопроса. Самый невинный вопрос изобличил бы во мне новичка, – а моя работа заключалась в том, чтобы иметь вид человека, абсолютно осведомленного обо всем на свете. 10
43 
