Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
34 
Полковник подходит ко мне. Он выполнил свою программу. Говорит, что я отлично ныряю. Я благодарю его. Он опять сетует, что мы не приехали лет пятнадцать назад. Тогда бы мы увидели, как надо нырять. Я рассказываю ему, что я делал пятнадцать лет назад, он широко раскрывает глаза и спрашивает, неужели я еще настолько молод. Ведь тогда мне все нипочем. У меня вся жизнь впереди. Но и у него тоже когда-то была впереди вся жизнь, говорю я. Да, когда-то была. А теперь нет. Нет. И мы оба сокрушенно качаем головами.
Я спрашиваю, не найдется ли у него очков для плавания. Нет. К сожалению. Ну что ж, это не так важно, говорю я. И объясняю, что мои очки лежат в чемодане в гостинице. Я ведь не мог знать, что у полковника есть бассейн. Да, конечно, этого я не мог знать.
Это-то и чудовищно, говорит полковник. Он стоит у края бассейна, а я сижу в воде. Опираюсь локтями о мраморный бортик у самых его ног и спрашиваю, что именно, по его мнению, чудовищно. Он отвечает не сразу. Подбирает слова. Это дается ему с трудом. Потом начинает объяснять. Говорит, что человек в лучшем случае живет лет семьдесят—восемьдесят. Я киваю. Человек рождается, обучается всему необходимому и какое-то время этим пользуется. Мы набираемся ума, растем, взрослеем, а потом наступает старость. И как раз когда мы начали что-то понимать, когда мы вот-вот ухватили что-то очень важное (он выбрасывает вперед руку), как раз тогда нам уже не дано сил этим воспользоваться. Мы оба молчим. Я с ним согласен — это чертовски несправедливо.
Возьмем, к примеру, любовь, говорит он (я энергично киваю, и на мгновение мне кажется, что тут, у края бассейна, ранним туманным утром, он поделится со мной своим семидесятилетним опытом), только в самые последние годы он начал что-то понимать в любви. Понимать что? — подвожу я его к самому главному. Он не объясняет, говорит только, что наконец-то смог сложить два и два, но, если я через год опять захочу спросить его об этом, еще не обязательно, что он будет здесь и я смогу получить ответ.
Вот это-то и чудовищно, говорит он. Это-то и есть самая чудовищная на свете несправедливость.
178)
Полковник говорит, что начал задумываться над этим совсем недавно. И его это поразило, говорит он. Поразило своей беспощадностью. Он никогда не был особенно религиозным человеком (он искоса смотрит на меня, как будто извиняясь). Я ничего особенного не прошу, говорит он. В каком смысле? — спрашиваю я. Ну потом, когда я исчезну, отвечает он. Но мысль о том, что он погрузится в сплошной мрак и небытие, его совсем не радует. Я кивком выражаю свое согласие. Он многого не требует, говорит он. Только было бы хоть что-нибудь еще, кроме мрака и пустоты. Что же это? — спрашиваю я. Он не знает. Ну хоть что-то. Проблеск света или звук, иногда. Откуда ему знать? Что угодно, в конце концов. Ему много не надо. Любая мелочь.
Мне хочется сказать, что он не должен так из-за этого убиваться, но я молчу. Всему есть предел.
179)
Полковник идет к дому. Я размышляю об утре. О том, что утро совсем не то, что вечер и ночь. Утром люди совсем другие. Утром они более одиноки. В этом холодном и влажном воздухе. Вечером люди собираются вместе, пьют коньяк, играют в шахматы, слушают музыку и говорят, что она прекрасна. Ночью они занимаются любовью или спят. Но утром... До завтрака... Ты совершенно одинок.
Полковник поднимается по ступеням к дому. Я растроганно смотрю на него. Белая пижама. Мелкие шажки. На лестнице полковник оборачивается. Наверное, ждет, что я нырну. И ради него я ныряю.
180)
Я принимаю душ, одеваюсь и отправляюсь на прогулку по владениям полковника. Красиво. Ручьи и деревья, еще без листьев. Я ухожу далеко от дома. У запруды стоит полуразвалившаяся беседка. Здесь тоже есть вышка для прыжков в воду, но вода в запруде гораздо холоднее. Может, даже холоднее, чем воздух. Я стою и бросаю в воду камешки. Бросаю плоско, чтобы они подпрыгивали. Один раз мне удается сосчитать до одиннадцати. Неплохо. Потом я собираю круглые или овальные камни и бросаю их так, чтобы они уходили в воду без шума и всплеска. Это трудно. Но в конце концов у меня получается. Меня этому научил отец. Он называл это «нырок». Сделать «нырок». Весь секрет в том, что камень надо подбросить повыше. Я обрадовался, когда мне это удалось. И вдруг рядом что-то шлепнуло. Словно кто-то ударил по тесту. Или копье ушло в трясину. Малоприятный звук.
Наконец я иду обратно. Больше тут нет подходящих камней.
34 
