ЧАСТЬ II

5.

 Татьяна подслушивала. Ей ужасно, ужасно стыдно было стоять под дверью Риткиной комнаты в этой нелепой охотничьей собачьей стойке, но отойти она не могла. Слишком уж разговор за этой дверью был неожиданным …

— Да она тебя как щенка на поводке держит, мамочка твоя! Ты сам не видишь, что ли? Такую рожу состроила, когда меня утром увидела… Будто нам с тобой по десять лет, и вроде как не доросли мы для секса, ущемляет вроде как это ее материнскую щепетильность! А ты ведешься! Фу, противно как…

— Маргошка, ну чего ты несешь всякую чушь! Слушать же невозможно! Она самая обыкновенная мать, чего ты от нее хочешь? А по–твоему, она тебе на шею должна была от радости кинуться? И вовсе не из–за твоего утреннего появления она запаниковала. Она боится, что это учебе моей помешать может…

— Хм… Тогда я представляю, как она испугается, когда настоящую правду узнает.

— И не говори! Я и сам боюсь. Ну скажи, почему все так по–дурацки сложилось, а? Я ведь очень, очень люблю свою мать…И она меня любит, я знаю… А только странная как–то у нас с ней любовь получается. Вымученная–выкупленная какая–то. Мы со Светкой ее любовь послушанием своим выкупаем, а она нашу – вечным этим страданием да страхом за нас. Чтоб мама за нас не боялась, надо ее любить и быть послушными! Чтоб мама нас любила – надо тоже быть послушными… Порочный круг какой–то! И она своей собственной, отдельной от нас жизнью не живет, и мы будто по рукам и ногам связаны. Ну вот скажи, как я ей про институт скажу? Она же с ума сойдет!

— Так может, на заочный переведешься? А? Поговори с ребятами…

— Ой, да это всего лишь глупый компромисс, Маргошка, и все! Не хочу я там учиться, не интересно мне это. И не нужно.

— Зато маме твоей нужно! Ты представляешь, что вообще с ней будет, когда она узнает? И еще, ты говорил, этот дядька, муж ее подруги, заплатил за тебя… Выходит, ты по кругу должник, Пашка!

— А я просил за меня платить? А меня кто–нибудь спрашивал, хочу я там учиться или нет? 

— Паш, ну они же тебя любят…Они же как лучше хотели…

— А человек, Маргошка, сам всегда знает, что для него лучше. И неважно, какого этот человек возраста и как к нему относятся его родители. Самое ценное для человека – свобода выбора, понимаешь?

— Да я–то понимаю… — вздохнула Татьянина дочь и произнесла совсем уж для нее обидную фразу: — Сколько себя помню, родители мои из–за этой самой свободы пресловутой всю жизнь друг другу попортили. Отец мой тоже все про свободу талдычил, а потом вообще свалил. И вроде любили друг друга безумно, а выходит, все зря. Так общего языка и не нашли…

 «Вот поганка какая, а?» — подумала про себя Татьяна, отчего кровь бросилась ей в лицо, будто пристыдил кто. – « Зачем с каждым встречным–поперечным родительский развод–то обсуждать? Тем более с этим мальчишкой–сопляком… Да еще и ночевала у него этой ночью… А мне сказала – к подруге пошла!» 

 Она, конечно же, давно знала, что отношения у ее дочери с этим странноватым пареньком далеко не платонические, но все же… Да и не нравился ей этот мальчишка совсем. Не простой какой–то. Не общительный в смысле. И взгляд у него всегда странный, будто сам в себя смотрит или думает о чем–то исключительно своем только, а разговор поддерживает так, приличия ради, механически произнося словно под фонограмму знакомые слова. А теперь, смотри–ка, еще и про свободу толковать начал! Нет–нет, надо в срочном порядке Ритку от него отваживать, не нужна ей такая история в жизни. Знает она, чем это свободолюбие заканчивается. Далеко с ним не уедешь. Нет, еще чего не хватало – сопляк совсем, а туда же – свобода выбора…

 Задумавшись, она еле успела отпрыгнуть от открывшейся неожиданно двери и сделала вид, будто очень внимательно, очень сосредоточенно роется в ящике стоящей в прихожей тумбочки, который был, к счастью, будто для нее специально и открыт. Перебирая суетливо старые квитанции и стараясь придать голосу нотки острой озабоченности, спросила на одном дыхании:

  16