Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
56 
Наташа подняла на нее глаза, усмехнулась чуть-чуть, одними уголками губ, будто умиляясь Марусиной непосредственности. А может, так оно и было. Потом произнесла миролюбиво:
– Ну что ж, дорогая Маруся, может, вы и правы… А только к чему все это теперь? Как сложилось, так сложилось. Борьба за мужчину – это не моя стезя. Да, это достойно осуждения, наверное. Если хотите, осудите меня. Гордыня, мол, смертный грех и все такое прочее. И тем не менее… Не много ли мы на себя этим разговором берем, дорогая Маруся? Может, они сами, без нашего трогательного вмешательства в своих взаимоотношениях разберутся? Они семья, а мы чужие люди…
– Нет. Не чужие. По крайней мере, я себя чужой Никите не считаю.
– Ну, дай вам бог…
– А… скажите, Наташа… Ребенок… Это Никиты ребенок, да? – пытаясь унять трепыхнувшееся вмиг сердце, тихо спросила Маруся, не поднимая головы.
– Да. Это ребенок Никиты, – спокойно подтвердила Наташа, будто речь шла о чем-то совершенно обыденном, не стоящем дополнительных эмоциональных всплесков. И так же спокойно-равнодушно добавила, положив руку на живот, будто защищая его от Марусиного любопытства: – Только не вздумайте этим обстоятельством как-то озаботиться, очень вас прошу! Вас это абсолютно не коснется. Я сама его рожу, сама прокормлю, сама воспитаю. Мне это не тяжело. Мне это в радость. Ой, мама! – тут же вскрикнула она весело-испуганно, снова схватившись руками за живот, и засмеялась счастливо. – Видите, ножкой дрыгнул… Согласен со мной, значит…
– Откуда вы знаете, что согласен? – грустно усмехнувшись, тихо спросила Маруся. – Может, вовсе и не согласен, раз дрыгнул. Может, хотел вам сказать, что это по отношению к нему нечестно. И к отцу его тоже…
– Нет, все-таки странная вы, Маруся! – снова удивленно-весело хохотнула Наташа, продолжая обнимать руками живот. – По сюжету нашей с вами истории это ж вы на меня нападать должны! Вы нынешняя жена, а я всего лишь бывшая… Да еще и от вашего мужа на сносях, как выяснилось! А получается все наоборот…
– Ну что я, совсем, что ли, дурочка – нападать… – пробурчала себе под нос Маруся, глянув на Наташу сердито. – Вот еще – нападать… Я ж по совести хочу…
– Да успокойтесь, Маруся, ей-богу! Какая такая тут может быть совесть? Говорю же вам – я совершенно всем довольна. Можно сказать, счастлива даже. Ничего страшного и впрямь не происходит. Я и одна его воспитаю замечательно. Меня вон мама тоже одна воспитывала, и ничего… Живем и радуемся…
– И все равно это нечестно. Нечестно! По отношению к Никите нечестно! – упрямо повторила Маруся.
Встав из-за стола, она решительно подошла к плите, отключила огонь под напрочь выкипающим чайником, вложив в это немудреное, в общем, действие все клокочущее внутри возмущение. Она и впрямь на себя сердилась. Вот же незадача – совсем не умеет она ничего и никому доказать! Внутри так много всего скопилось – наружу так и прет нетерпением, а только в слова умные да к случаю нужные образоваться никак не умеет, не получается у нее выразить в словах то, что внутри… И никогда толком не получалось…
– О господи, мы ж хотели чай пить, я совсем забыла! Извините! – заторопилась от окна к плите Наташа, виновато улыбаясь. – Видите, какая я рассеянная? Ужас просто! Вы садитесь, садитесь, я сейчас все сделаю! Не беспокойтесь, пожалуйста. И за Никиту тоже не беспокойтесь. Вы ему другого ребенка родите! И вот еще что… Вы не говорите ему ничего, ладно? Пусть все остается так, как есть. Не надо ему жизнь усложнять, она и без того у него сложная. И ему, и вам, и мне проще будет… Я его знаю, он сразу казниться начнет. И вас изведет этой казнью. Он же такой у нас… тонко чувствующий…
Она так и сказала – «у нас». И сама не заметила. Маруся только усмехнулась про себя сердито, наблюдая, как Наташа хлопочет у плиты. Надо сказать, хлопотала она тоже по-особенному, так, словно оказалась на своей родной кухне впервые. Ополоснув заварочный чайник кипятком, долго в него смотрела, будто соображая, что же надо делать дальше. Потом подняла глаза на полку, стала рассматривать там всевозможные баночки и коробочки, странно пожимая плечами. Марусю так и подмывало сказать: да вон, вон же коробка с чаем стоит, господи… На ней же написано крупными буквами – «чай»… Нет, точно не от мира сего девушка. И тем не менее раздражения она своей неуклюжестью вовсе у нее не вызывала. Наоборот, хотелось на нее смотреть и смотреть, и жалеть по-бабьи…
– … Я его с детства знаю… – продолжала меж тем быстро говорить Наташа. – Он всегда такой был… впечатлительный… Хотел казаться мужественным, спортом себя изнурял, а внутри – как нежный цветок орхидея. Знаете, их еще в коробочках продают? Беленькие такие? Достанешь его из коробочки, он и завянет тут же. Вот я и подумала: может, ему и правда лучше жить вот так, в коробочке…
56 
