Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
32 
Посреди этого весеннего и страшного ночного грохота пронзительной трелью прозвучал телефонный звонок. Настойчиво так, непрерывно–требовательно – так вызывала раньше своих абонентов междугородка. Тина тут же протянула руку, схватила поспешно трубку. И едва расслышала в ней из–за очередного разорвавшегося за окном грозового снаряда очень далекий, очень взволнованный голос брата Алеши:
— Тина! Тиночка! Ты слышишь меня? Приезжайте, Тиночка! Срочно! У нас тут горе…
— Что? Что случилось, Алешенька? – тоже закричала Тина в трубку.
— Света умерла…
— Как – умерла? Как же так, Алешенька?
— Не знаю, Тин. Ничего не понимаю… Приезжайте! Я тут один с Митенькой, и Свету хоронить надо…
Трубка вдруг захлебнулась в ее руках то ли Алешиным плачем, то ли помехами какими странными из–за плохой связи и замолчала напрочь, не подавая больше никаких признаков телефонной жизни. Тина положила ее аккуратно на рычаг, села на постели, попыталась принять в себя как–то эту горькую новость. Свету было ужасно жалко. Хоть и не успела она толком с невесткой подружиться, но свое к ней отношение определила для себя давно еще, по раз и навсегда принятому для себя в жизни принципу - раз брат эту девушку полюбил, то этим уже обстоятельством она и для нее, Тины, автоматом есть любимая и родная, и самая хорошая–распрекрасная, и по другому быть просто не может. А остальное – какой у нее характер да другие душевные качества – уже как бы и не суть важно, и никак ее не касается. Может, это было и неправильно, и попахивало неким к человеку снисходительным равнодушием, но лучше уж автоматом любить, Тина считала, чем автоматом не любить…
«Надо ехать. Прямо сейчас. Утренним поездом. Лучше б самолетом, конечно, да погода точно не летная», — бормотала она, продвигаясь потихоньку к двери Мисюськиной комнаты и стараясь запахнуть поплотнее теплый халат – все тело ее пробивала крупная нервная дрожь, будто оно вобрало в себя разом и температурную больную лихорадку, и горькую новость, и страх перед грозовыми ночными разрядами. Проходя мимо большого зала, вздрогнула страшно от новой ярко–голубой вспышки за окном, и будто иголками ледяными утыканное вмиг зашлось сердце от такого же ледяного предчувствия…
— Мисюсь! Мисюсь, открой быстрее! У нас горе, Мисюсь! Просыпайся! Света умерла…Надо ехать туда, Мисюсь…
Ей долго не открывали. Странная была за дверью тишина, тревожная и одновременно виноватая какая–то. Тина даже подумала – не случилось ли чего с ее сестренкой плохого и совсем уж было хотела бежать в мезонин, к засидевшемуся в библиотеке мужу, как дверь вдруг распахнулась резко, явив ей на глаза самого Антона, бледным изваянием в проеме застывшего. Из–за плеча его выглядывала взлохмаченная Мисюсь, запахивающая на себе торопливо коротенький шелковый халатик…
В какой–то миг Тине показалось, что сверкнувшая за окном очередная молния ударила ей в самое сердце, потому что сразу закружилось–вспыхнуло перед глазами оранжево–болезненное огненное марево и вырвало ее из жестокой реальности, и понесло куда–то быстро, чтоб не видела она больше этих виноватых, будто мутью отчаяния подернувшихся Антоновых глаз. А может, и впрямь унесло бы, если б не крайняя необходимость сейчас находиться ей здесь, в этом вот доме с мезонином…
— Собирайся, Мисюсь. Поехали. Надо на утренний поезд успеть. Света умерла. Алешка там один, - ровно и тихо проговорила она, пытаясь опереться дрожащей рукой о стенку. Ноги не держали ее. Но что поделаешь, падать было нельзя. Надо было идти, собираться, надо было мчаться на вокзал, чтобы успеть к поезду…
— Тина… Что же это такое, господи… – срывающимся на гласных голосом прошептал Антон, направляясь следом за ней по коридору. – Погоди, не уезжай…Дай мне объяснить тебе! Это не я сейчас был, пойми. Иногда просто разум вдруг отключается, и все…Я и зашел–то к ней, чтоб прекратить все это сумасшествие… Прости меня, Тина. Очень прошу – прости… Я же люблю тебя, я не могу без тебя!
— Не надо, Антон. Потом поговорим, ладно? — торопливо, насколько могли позволять ей трясущиеся в коленках ноги, шала по коридору в сторону спальни Тина. — Я не могу сейчас говорить. Уйди, пожалуйста, Антон.
— Хорошо, потом так потом. Как скажешь. А можно, я с тобой поеду?
— Нет. Уйди, Антон. Дай мне собраться. Потом, все потом…Господи, не соображу ничего… Где у нас чемоданы лежат, не помнишь? В кладовке, кажется… Или на антресолях?
32 
