Последние отзывы

  20  

— Да за что, Антон Палыч?!

— Ну что ж, и замечательно… Тогда прошу! 

 Он галантно открыл перед ней дверцу белого «Москвича», и Тина робко уселась на пухлую подушку переднего сиденья, и быстро подогнула ноги, пытаясь спрятать подальше от его глаз неказистые свои туфли. Беда была с этими туфлями, честное слово. Размер–то у нее детский совсем, пойди, найди их где–нибудь! Платья–юбки еще пошить можно, а вот с туфлями была настоящая катастрофа. Пока бежишь в них по тротуару, среди народа, еще туда–сюда, но вот чтоб в гости в них заявиться…Да еще к Антону Павловичу Званцеву! Он же весь такой изысканный, в черном костюме с галстуком, в черной шляпе… И улыбается так хорошо, когда машину ведет… Вообще, в машине легковой, если честно, она очутилась впервые в своей жизни – роскошью по тем временам она была невиданной. В те времена к людям науки государство очень даже хорошо относилось. Зарплатами так уж явно не унижало. И квартиры даже бесплатно давало. А бывало, и особняки целые…

 Дом–особняк, в который привез Тину на чашку чая Антон Павлович, поразил ее в самое сердце. И не размерами даже, а красотой своей достойно–старинной, колоннами белыми, красивым настоящим мезонином наверху. В этом городе вообще, она заметила, было много таких вот старых особнячков. Целые улицы из них были, как и вот эта, вся насквозь заросшая кленами. А в доме был большой гулкий зал, и старинная печь с голубыми изразцами, и огромная библиотека с дореволюционными еще изданиями, уютно расположившаяся наверху, в мезонине. У Тины аж голова закружилась от восторга, когда она осторожно вытянула с полки шершавый томик их Чеховского собрания сочинений и начала листать его желтые твердые страницы. Даже сердце странно и тревожно внутри дрогнуло. А может, оно и не от томика чеховского дрогнуло. А оттого, что позвал ее Антон Палыч вниз – чай пить.

 Чай хваленый английский ей совсем не понравился. Черный и терпкий очень. Непривычно. А когда пригляделась ко всему повнимательнее, то не понравилось еще и пыльное кругом запустение – так и захотелось попросить у хозяина ведро с тряпкой да пройтись по этой красоте женскими руками… Антон Павлович, будто поймав на лету ее мысль, заговорил грустно:

— Да, Тина, да… Так и живу, представьте себе, пять уже лет. Один совсем. Дом огромный, а я один… А раньше тут много народу было! Папины все сестры с нами жили, и дети их – кузины мои драгоценные, и мамины родители… Шумно у нас было, весело! Потом всех судьба по разным местам разбросала. Одна моя сестра теперь даже в Америке живет, за диссидентство ее туда выставили…

— Как это? – округлила на него священным ужасом глаза Тина.

— Ну, не прямо так, как Синявского с Даниэлем, конечно…Просто намекнули, что препятствовать, мол, не станем, если что… Как–то очень уж быстро этот дом опустел, знаете ли. Теперь вот живу один, как сыч. И жена моя пять лет назад умерла. Вон ее портрет висит…

 Тина проследила настороженно за его рукой и тут же встретилась взглядом с изображенной на большом портрете красивой женщиной, казалось, улыбнувшейся ей лукаво–смешливо и где–то понимающе даже. Черные ее волосы лежали вокруг головы непокорным нимбом, и шея была вытянута гордо вверх так, что взгляд казался бы даже немного высокомерным, если б не глаза и губы. Глаза и губы женщины улыбались с портрета как–то особенно по–свойски, особенно по–доброму. Одобряли ее глаза все, что происходило сейчас в этой комнате. И Тину тоже одобряли. И даже подсказывали будто, что здесь будет происходить и дальше, и чтоб Тина не боялась ничего…

— Красивая какая… — тихо–уважительно произнесла Тина. – А как ее звали, Антон Палыч?

— Александрой ее звали. Сашенькой. Она балериной была, талантливой очень. Я любил ее безумно! Да ее все любили, чего там… Есть такие женщины, Тина, которых не любить просто нельзя. От них обаяние будто мощным потоком каким исходит, и противостоять ему практически невозможно. Да и не хочется…

— Да…Оно даже и от портрета исходит, это ее обаяние … — почему–то внутренне вся скукожившись, тихо проговорила Тина. Потом снова подняла глаза на портрет и снова вдруг почувствовала, как улыбнулась ей ободряюще Александра – ну чего ты, мол, испугалась так, дурочка…

— Вы знаете, Тина, когда она умерла, я думал, что никогда уже ни с одной женщиной судьбу свою не свяжу. Так и прожил бобылем целых пять лет. А вот вчера, когда вы мне в любви своей так неожиданно–весело признались, вдруг повернулось внутри у меня что–то. Как дверь какая–то открылась. Понял вдруг – нехорошо это, что один я живу. Александра бы этого не одобрила, понимаете? И всю ночь я не спал. Все думал, думал…

  20