Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
48 
– Она еще в себя не пришла… потеряла много крови… Вот, дежурю здесь, жду…
– А вы ей кто? Хотя… Можете не говорить. Если дежурите, значит, не чужой человек. Знаете, Вероника – хорошая девчонка. Умная. Просто ей такой подлец попался… Я так рада за нее, что ей удалось изменить свою жизнь… Что я могу для вас сделать?
– Помолитесь за нее, – тихо произнес Шубин. – А за информацию спасибо…
Говоря это, он подумал о Веронике, решившей свой первый рабочий день начать с активных поисков убийц Саблера, Маши Емельяновой, и ему снова стало трудно дышать… Она так хотела быть полезной, что, помимо своих непосредственных обязанностей секретаря, стала действовать самостоятельно… Встретилась вот с Ларисой. И в первый же рабочий день ее чуть не убили. Кто? За что?
В дверях появилась знакомая медсестра. Она улыбалась, и он понял: Вероника очнулась…
– Она пришла в себя и хочет видеть вас. – Эти слова вызвали в нем такую реакцию, что он не помнил, как бежал по длинному коридору, скользя бахилами по плиткам пола, едва не сбив идущего навстречу пациента в пижаме, с загипсованной рукой. Она жива, билось в его груди, она в сознании и хочет меня видеть, именно меня!
Перед дверью в палату он остановился, чтобы немного успокоиться, прийти в себя. Пот струился по лицу, капал на халат… Он уже не помнил про Ларису, которую оставил где-то там, далеко, на диванчике.
Он раскрыл дверь и на цыпочках двинулся к кровати, на которой лежала Вероника, такая маленькая, бледная, с разметавшимися по подушке черными кудрями. Из-под тонкого одеяла выступало туго забинтованное плечо. Он подумал: плечо – это не сердце, не легкие…
– Вероника, – он склонился над ней, увидел ее полуоткрытые глаза, сиреневые губы и поцеловал ее в щеку. – Как ты?
– Вот теперь… – прошептала она, и из уголков глаз покатились слезы, впитываясь в подушку, – теперь, когда ты пришел, все хорошо…
– Ты видела, кто в тебя стрелял?
– Он был в черной шапке, надвинутой… с прорезями… лица не видно… Так все быстро…
– А теперь слушай меня: тебя ранили в плечо, понимаешь? Выбрось из головы все дурные мысли и копи силы, они тебе понадобятся. Ты просто потеряла много крови. Жизненно важные органы не задеты. Если бы я приехал раньше… Вероника, родная моя, кто мог в тебя стрелять? Подумай…
– Я подумаю.
Вошедшая в палату медсестра вежливо попросила Шубина выйти.
– Вероника, Жолкевич умер, так что твоей подружке теперь ничто не грозит… Ты понимаешь, о ком я?
– Да… – просипела она. – Игорь…
Он вдруг бросился к ней, схватил за руку и поцеловал ее:
– Вероника, я люблю тебя… Отдыхай, а я здесь, рядом…
– Ты иди… Поспи, и я посплю… Утром приезжай… Я тоже тебя люблю. Я уже не смогу без тебя, слышишь?
– Не плачь…
Медсестра мягко взяла его за руку и повела к выходу.
– С ней все будет хорошо. Она молодая, здоровая девушка… Да и рана не представляет теперь опасности. Идите домой. Вам надо поесть, поспать. А я присмотрю за вашей Вероникой… Знаете, когда я на нее смотрю, она напоминает мне… только вы не удивляйтесь… герцогиню Альба… Вы читали про художника Гойю?
– А это и есть Альба, – ответил Шубин и, немного успокоенный, вышел из палаты.
17
Он среди ночи проснулся. Рука Нади покоилась на его бедре, как и прежде. Словно не было Саблера, смертельно тяжелого и болезненного объяснения с женой и страха потери семьи, детей, смысла жизни. Где-то глубоко, во сне, Надя что-то переживала, стонала, брови ее хмурились, но при этом рука ее еще сильнее прижималась к бедру Дмитрия, а потом и вовсе обняла его. Жена вся как-то подобралась, свернулась калачиком и улеглась, уткнувшись лицом ему в грудь, успокоилась, и дыхание ее стало ровным. И тогда он, рискуя потерять нечаянно приобретенные прикосновения и надежду испытать то сладостное, нежное, что было убито, растоптано, попытался отодвинуться от нее, как бы в естественном желании повернуться на другой бок, проверяя, не случайны ли эти объятия, но она его не отпустила, схватила за пижаму, притянула к себе, пробормотала что-то, как бы жалуясь, сонно, захлебываясь в порыве только ей понятного возмущения, и снова погрузилась в сон. Рука ее скользнула по телу мужа, она опять застонала, затем, не открывая глаз, откинулась на спину, выгнулась, при этом ночная рубашка ее задралась, оголяя бедро… Она, пусть и во сне, снова принадлежала ему, как тогда, как всегда…
Внезапно она проснулась… и тут же заплакала под ним, неистовым, распаленным, оголодавшим, стала извиваться всем телом, кусать его, бить кулаками по спине, плечам. Но он был уже в ней, и долго, страстно, жадно любил ее… любил как никогда, и никакие силы, слова, заклинания не смогли бы оторвать его от нее. Когда он отпустил Надю, на плечах ее остались красные пятна – следы его пальцев. Она натянула одеяло до самого носа и лежала, горько плача, навзрыд, а потом, вдруг что-то поняв для себя, словно пробудившись от долгого, растянувшегося на три с половиной месяца сна, сделала неожиданное. Села на постели, вытерла ладонями слезы, посмотрела на растерянного, с лицом преступника, Дмитрия и обняла его, крепко прижала к себе и принялась целовать его, а с губ срывалось: прости, прости…
48 
