Сначала, вроде бы ничего, но потом стало скучно, ггероиня оказалась какой-то противной... 
52 
– Останься, – она повисла на мне, тяжелая, как вымокшая шуба, – я хочу тебя. – Угодливой и жалкой была эта взмыленная вспышка страсти. – Только не шуми, – Фройляйн разделась с обреченной прытью и легла на пол, – кровать ужасно скрипит. Ну, иди же ко мне, я обниму тебя, – шелестела Фройляйн.
Вмиг распахнулась безобразная изнанка покрова другой недавней тишины. Я задрожал от отвращенья, сварился, задохнулся:
– Это Алеша?
– Нет, люблю тебя!
– Я его впущу!
– Умоляю, – извивалась Фройляйн, – я объясню.
– Попробуй, сука! – Я медленно вползал в штаны.
Фройляйн сорвалась:
– Ты виноват, ты сам толкнул меня к нему, я не хотела. Ты сказал, что мы не можем быть вместе, что не женишься на мне, а я хочу ребенка, семью!
С каким-то ватным чувством в животе, с отравленной идеей размноженья, я повалился на Фройляйн.
Она сопротивлялась и просила:
– Не надо.
Мой бедный член не кончил, а срыгнул. Его стошнило в первом проникновении.
– Только не в меня! – рванулась Фройляйн. – Ты что, уже?!
– Нет. – Я, выжатый, поднялся.
Фройляйн окунула в себя палец, потом неспешно и деловито поднесла к губам, лизнула:
– Ты кончил, не ври!
Мне предстало лицо моей Любви. Она облизывала палец в сперме. Мир поскользнулся, выпал из-под ног, как табурет, и закачался в висельной смертельной высоте. Вдруг наважденье кончилось, я понял – это только спектакль, призрачный кабуки, с украденной громоздкой и гротескной маской моей Любви. Нелепая актриса Фройляйн пробралась в гримерку и бездумно облачилась в Любовь. Я все понял. Но слишком было велико искусство, велика иллюзия реальности, я, как Пушкин, облил ее слезами. Потом без слез сказал: «Странно, я сегодня собирался сделать предложение…»
Я почти поверил в это, и остальные слова пошли легко: «Ты знаешь, я увидел Время, оно – туннель, статичный корпус шприца, в котором мы движемся, точнее, нас выталкивает поршень. Но эта внутренняя сторона, она – шероховата, и мы цепляемся за выступы, в надежде закрепиться. Неумолимый поршень продолжает нас выталкивать, а люди, по сути, как жевательные резинки, прилепившись к чему-нибудь, растягиваются на годы. Нам кажется, что мы остановили Время, ведь продолжаем осязать часть его, давно ушедшую. И этот обман длится до тех пор, пока не рвется связь. Тогда мы думаем, что оплакиваем человека, а на самом деле – безвозвратное Время, и жадно прилепляемся к чему-то новому… Странно, ты говорила о Москве, а я увидел тебя стоящей на перроне, и я смотрю из поезда, как ты под стук колес становишься далекой навсегда, все каменеешь, погружаясь в стены тоннеля Времени…»
Не лучший монолог. Но, уходя, я был уверен в скором результате. Для чистоты эксперимента остался на ночь у Алены, то есть исчез. Когда вернулся домой к обеду, в дверях торчала записка, зазубренный бумажный ломтик из блокнота. «Любовь моя, – писала Фройляйн, – Любовь моя…»
Я к ней пришел, мы постарались оба. Смущали принесенные не мной рыдающие розы, Фройляйн притащила в кровать кусочек торта, плоский и невкусный, чашку кофе.
– Я мечтаю уехать с тобой куда-нибудь, – задумалась, – на море.
– Ты не поверишь, я сейчас подумал об этом же, – песочный торт хрустел, как крымский берег – порода из песчаника с миндалем, – боюсь, что не получится.
– Хоть на неделю, милый.
Я представил мой птичий можжевеловый Судак, дорожку к морю через пансионат, вершины, шахматную крепость, моторки на айвазовских волнах, зонтики… И Фройляйн в шлепанцах и шортах, вареного креветочного цвета ноги, клубничный нос… Стоп! Никакого Крыма!.. А ночью палец в сперме.
Я сказал:
– Посмотрим.
Мы условились. Вначале Фройляйн вместе с мамой и младшим братом отправится в Алушту.
– Ты снимешь комнату, а я к тебе приеду, – находчиво сказала Фройляйн.
Когда-то, восемь лет назад, я приложил Судак, как медную монету, на юношеский битый лоб. От любовной шишки не осталось и следа. Саднящая тоска перебродила в радостную память. Пока я спрашивал себя, придирчиво и долго, позволено ли Фройляйн попасть в мою таинственную здравницу, она уехала в Алушту. И были оговоренные сроки нашей встречи.
А Крым дристал. Трещали, рушились и снова возводились карточные сортиры, дизентерия пряталась во всем: в арбузах, персиках, хурме и вино граде. Ходили неопрятные татарки, бросая вызов санитарным нормам, по пляжу разносили инфекцию под видом чебуреков и плова, корзины с «похвалой» и «мастурбой». Ничто не изменилось: по-прежнему беззубым ртом пускало море слюни, и чайки голосили, как обманутые любовники.
52 
