Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
13 
Яковлев, в роли наглого, но неопытного начал рассказывать:
– Глюкозу, говорят, неплохо с водкой через капельницу колоть! Нормально так должно вставить!
– Что ты людям каждый раз мозги каким-то говном заливаешь?! – возмущенно отвечал Прасковьин. – Какая на хуй водка с глюкозой?!
– Да ты сам ни хуя не знаешь, – заводился Яковлев. – Только пиздит и строит из себя!
– У тебя просто говно, а не кайф, – отвечал Прасковьин.
– А ты мой кайф не трогай! Сам заправляйся в жопу своим «винтом»! – кричал Яковлев.
Все это было очень ненатурально. Закончив перепалку, они, как обычно, схлестнулись в своей игрушечной потасовке.
– Вот, блядь, гондовня! – вынес, наконец, свой критический вердикт спектаклю Прищепин.
Яковлев полетел куда-то в угол, сваленный уже не бутафорским ударом, и Прасковьин согнулся, как в земном поклоне.
– Да что это, блядь, такое, а?! Да ебаный же, блядь, в рот! – восклицал молниеносный Прищепин. Сзади на него обрушился Яковлев, бросаясь на помощь другу. Прищепин резко отмахнулся локтем так, что внутри Яковлева утробно хрустнуло. С воем метнулся так и не разогнувшийся Прасковьин, метя головой в живот Прищепину, угодил под встречное колено и упал рядом с Яковлевым.
В палате пахло соленой кровяной влажностью, которая, я чувствовал, зверино ударила в голову нашим «дедам». Они завороженно смотрели на Прищепина.
Это была смесь дирижерской неистовости рук, буги-вуги сокрушающих сапог, которые Прищепин так и не снял к своему выступлению. Каждый удар выбивал из поверженных тел жуткие хряпающие звуки, будто работал мясник.
При этом Прищепин взывал к палате:
– «Духи», блядь, страха не знают! Пидарасы, блядь!
Со мной в это время случился припадок восторга. Расправа над неудавшимися лицедеями обращалась небесной симфонией «Священная ярость». Бушевал вселенский экстаз, на небесном шве огненных и воздушных стихий в багровых апокалиптических облаках архангелы в рыцарских латах ломали копья. Прищепин затрясся, точно злой кудесник на утесе, и прокричал:
«А теперь на хуй отсюда!!!» – громовые раскаты отразились в стенах, осыпались камнями.
Вскинутые руки Прищепина еще падали кровавыми палаческими плетьми. Мне казалось, что сейчас его захлестнет, сметет настоящая зрительская овация. Нет, в последний миг он стиснул кулаки, и в них, как пойманные мухи, сплющились все разбуженные энергии, вихри, архангелы, шаровые молнии и аплодисменты. От этого чуда перехватывало дыхание, как от сновидческого ночного полета. И где-то там внизу пластунскими ящерками уползли за дверь Прасковьин и Яковлев.
Палата загнанно дышала. Кто-то спросил о том, как быть, у «духов» разбитые в кровь лица – завтра начнутся вопросы.
Прищепин удивленно воскликнул:
– Так эти два чмошника сами между собой драку начали, вот, наркоты, блядь, ебаные! Я их как старший по званию разнял. Разве не так? – и несколько «дедов» отозвались льстивыми подголосками.
На свою беду пришел Шапчук. Лучше бы ему оставаться в душевой.
– Постирал? Да? – спросил Прищепин, ехидной интонацией приглашая всех желающих на новое представление. – Сейчас проверим! Бегом принес, показал!
Шапчук метнулся в коридор и вернулся с шайкой, которую держал, как хлеб-соль, перед собой.
Прищепин церемонно взял на пробу тельник, скрученный в жгут, и вдруг смачно и хлестко, с брызгами ударил Шапчука по лицу:
– А это что, блядь, за грязь?! Что, я спрашиваю, за грязь, блядь?! – Шапчук вскрикивал и не мог закрыться от мокрых тряпичных пощечин – руки его были заняты. А Прищепин вынимал из шайки вещи и швырял в лицо Шапчуку. – Подымай! Только не руками, а ебальником, блядь, своим душарским подымай! И говори: «Прости, „дедушка“!»
И Шапчук, отставив шайку, опустился на колени. Зубами он подхватывал с пола белье, подавал и освободившимся ртом повторял: «Прости, „дедушка“! Прости, „дедушка“!» А осатаневший Прищепин снова швырял в него эти бегущие по унизительному кругу носки, портянки, тельник…
– Уебывай перестирывать! – скомандовал Прищепин.
Шапчук загребущим движением собрал с пола одежду и, подгоняемый пинком, выскочил за дверь.
Прищепин, не давая себе передышки, обрушился на ни в чем не повинную гитару.
– Дай сюда, – сказал он мне, деловито покрутил инструмент в руках и вроде бы изготовился извлечь аккорд. Вдруг его лицо скорчила гримаса отвращения. – А это что за хуйня!? Не струны, блядь, а сопли какие-то! Прозрачные, блядь! На, забери обратно! Сам играй на соплях! – с хохотом сообщил он палате, возвращая мне поруганную гитару.
13 
