Последние отзывы

  20  

Я просто покоя лишился, а Бахатов многозначительно потирал руки. Мы неоднократно перечитывали письмо, пытаясь составить по нему образ матери, но получалась клякса, слезливая и расплывчатая. Непонятным из письма оставалось, как она меня потеряла. Объяснение заменял трогательный абзац о выплаканных глазах.

Вначале я решил срочно выслать ей денег, благо, сумма не представлялась для меня проблематичной. Бахатов переубедил меня, настаивая, чтобы я съездил прямо к маме домой. Я уже начал собираться в путь, но меня вдруг смутила одна деталь. Мама писала, что «Глостер» была ее девичья фамилия. По маминым словам выходило, что мой папа нас бросил, и она мне дала свою.

В этом-то и была загвоздка. Я почти на сто процентов знал, что проименован искусственно. При мне не находили никаких документов, просто подобрали, может, на помойке, может, в парке на скамейке или из реки выловили — кто упомнит. Поэтому я на день отложил отъезд, до выяснения происхождения.

Я позвонил Тоболевскому, он подключил свои возможности, и к вечеру меня оповестили, что под фамилией «Глостер» я был записан с легкой руки доктора, принявшего меня в распределитель для грудных детей. Ошибки быть не могло значит, напутала мама.

Все-таки я съездил бы к ней, но в течение нескольких дней мне пришло еще с полдюжины писем от нескольких родителей, мам и пап. Вся родня отличалась бедственным финансовым положением — беженцы или погорельцы — и стремлением получить по переводу денег, до востребования. Все казались такими сердечными, что я никому не отдал предпочтения и остался сиротой.

Бахатову вообще писем не поступило. Я очень разозлился из-за этого на всех близких родственников и сказал обескураженному Бахатову, что мы прекрасно проживем без них. Для успокоения, я предложил ему навестить родной интернат и, заодно, Игната Борисовича. Тоболевский выделил нам машину, и мы, чуть волнуясь, поехали.

Я ожидал перемен, но не таких. Интерната больше не существовало. Остались только стены, да и те отреставрированные. Из окон исчезли решетки. Игровые площадки обрели новую, свежеокрашенную жизнь, на стадионе не пасли коз. Высоко в небе развевался флаг оранжевого цвета с непонятной эмблемой. Все извращалось на круги своя. На месте интерната, бывшего пионерского лагеря, находился лагерь бойскаутов, еще пустой, как очищенный желудок. Эта картина подействовала угнетающе — интернат казался нам незыблемой твердыней.

Наш Игнат здорово сдал за минувший год. Он одряхлел, и в пьяненьком взгляде появилась потусторонняя мечтательность. Встретил он нас приветливо, как выходцев из забытого доброго сна. Глотая обиду, Игнат рассказал, что когда интернат признали нерентабельным и закрыли, его вытурили на пенсию. Потом какая-то организация выкупила у города здание и прилегающую к нему землю. Игнату некуда было деваться, и он попросился завхозом, аргументируя, что хозяйственник старой закалки, проработал на этом месте двадцать лет. Игната оставили, и он жил, лишенный своего сумасшедшего королевства, одинокий Лир. Ведал простынями и резиновым спортивным инвентарем. Памятуя о хмельной его слабости, я привез спиртных подарков. Игнат даже прослезился от умиления.

Мы устроились в комнатушке, заменявшей ему кабинет — там Игнат накрыл стол, и мы выпили за прежние совместные дни. Вдруг Игнат встрепенулся: «Пойдем», — сказал он мне и потащил на двор. У меня слегка сжалось сердце, едва я понял, куда он идет. Мы обогнули интернат, Бахатов вяло плелся вслед за нами.

Нашего кладбища тоже не было. Юные скауты умирать не собирались, и надобность в кладбище отпала. Земельное детище Игната перекопали в чудный парк. По ухоженным дорожкам мы вышли к недавно разбитому цветнику. Он представлял собой узор из ромбовидных клумб, расположенных правильным квадратом. Игнат подвел меня к ромбу, содержащему незабудки вперемешку с анютиными глазками, и сказал: «Здесь. Я специально сохранил место, знал, что ты захочешь посидеть у нее на могиле. Видишь, как тут красиво».

Я не понимал, как он проник в мою тайну.

«И еще не то знаю, — словно отвечая моим мыслям, сказал Игнат Борисович, — про тех, что пропали. Ну, да ты не бойся, я молчок, — он заметил мое смятение, — я что, мне на них плевать…. Лишь бы на стаканчик хватало, а остальное гори огнем…»

Слова сами по себе казались бескорыстными, но в голосе звучала разумная алчность. Я оплатил будущее молчание. Денег должно было хватить аж на белую горячку включительно. Мы немного постояли возле клумбы с тряпичным прахом моей жены Настеньки и вернулись допивать бутылку.

  20