97 
— Что-то такое случилось у Леонида Самойловича, — наконец согласился он.
— От Пигварского узнали?
— Не уверен… В салоне был разговор.
— Когда?
— Разве такую ерунду можно запомнить! На днях, разумеется.
— Такая же неприятность случилась с барышнями Основина и Милягина.
— Неужели? — Серов выказал крайний интерес. — Надо же! А я ничего об этом не слышал. Они между собой шушукались, но вот так, в открытую речи не было. Что с ними случилось?
— Их убили, — сказал Родион.
— Это же надо, и Лебедев молчал! Такие новости. И в газетах ведь ничего не было.
— Счастливая случайность… — Ванзаров вынул снимки: — Быть может, что-то скажете…
Отложив вилку, Григорий отряхнул пальцы, словно боялся запачкать драгоценность, и взял картонки. Смотрел на каждый снимок подолгу и бережно, словно боялся испортить, подкладывал снизу.
— Какие они страшные, снятые так… — наконец сказал он и вернул.
— Полицейская фотография не красит. — Родион спрятал в карман. — Вы их при жизни не видели?
— Нет… Это неприлично. Одно дело разговоры, а другое… У нас не принято вторгаться в чужие дела.
— За последние дни ваша любовница не испытывала чувства страха?
Чиновник торговой комиссии даже бокал поставил:
— Страха? По какой причине?
— Например, жаловалась на преследование, слежку или что-то иное.
— Ничего подобного!
Трактирщик не знал, что делать. Этот даже к закускам не прикоснулся! Хоть бы тарелку об пол шарахнул, все легче, а то сидит, как гусь надутый. И как его разберешь, усатого прыща, что у него на уме. Опять Макарьев столкнулся с загадкой человеческого характера. То ли дело господин Серов! Любо-дорого: прейскурант на гладком лбу написан. Плати, и будешь счастлив. Вот все бы так. Не зная, чем унять нервную дрожь, трактирщик занялся посудой в буфете. Фарфор сталкивался и глухо позвякивал, задевая ложки. Подстаканники терлись мельхиоровыми боками. Но и это не помогало. Макарьев махнул половым, замученным и встревоженным, завести музыку. К механическому пианино кинулись двое, один крутанул ручку, другой отжал педаль. Полилась мелодия простуженного клавесина. Пиликающая жалобой по нервам. Оскорбительная для филармонии, но душевная для трактира.
— Кто из ваших знакомых обладает медицинскими знаниями?
Серов только развел руками, точнее говоря — вилкой и ножом:
— Ничего об этом не знаю. А позвольте теперь вас спросить?
— Попробуйте, — сказал Родион. Не так сказал, как приглашают отведать редкий напиток. Скорее как испробовать силу.
Серов поднял бокал, опять волшебным образом полный:
— Хочу выпить за ваше здоровье!
Ванзаров не возражал. Чиновник запрокинул голову и сделал глоток. Что-то пошло не так. Он закашлял, захрипел, выронил бокал и кое-как успел выдохнуть в салфетку. На другом конце проявилось багровое пятнышко. Серов кашлял натужно, со свистом, отчаянно. Все замерли. Половые остолбенели, трактирщик застыл с чайником, а Родион просто растерялся. Приступ был таким сильным, что Григорий задыхался. Буквально упал на скатерть. Еще бы минута промедления, и… Но Ванзаров очнулся. Подскочил и сильно, целясь вверх, ударил между лопаток. Серов гавкнул и стал мелко-мелко дышать, словно из него выбили пробку.
Ожили половые, засуетились, побежали за водой и чистыми салфетками. Но всего этого было не нужно. Серов, красный от натуги, со слезящимися глазами, отмахнулся от них. Хрипло поблагодарив Ванзарова, извинился, что вынужден оставить, и, чуть шатаясь, пошел за угол. Салфетка, скомканная в горсть, осталась на столе. Макарьев, тряся губой, с которой тянулась слюна, побежал, чтобы быть хоть чем-нибудь нужным или полезным. На Ванзарова больше никто не обращал внимания. Он тихонько встал, забрал пальто и вышел на темную Моховую.
Сыскная полиция спасла еще одну жизнь, а приводить в чувство не ее забота.
* * *
Аполлон Григорьевич сидел на венском стульчике ровно. От него исходило такое напряжение, что хоть лампочку зажигай. От причесанной шевелюры отскакивали искры. Ток пробегал по пиджаку, по осанке спины и даже по желтому чемоданчику, мирно стоявшему в ногах. Даже коробка монпансье, казалось, искрила короткими разрядами. Время для шуток неподходящее.
Родион сел за свой столик и спросил:
— Что случилось?
Ему бросили надорванный конверт. Наискосок нарочно кривая надпись: «Лебедеву лично в руки». В конверте краткая полоска, оторванная от листа писчей бумаги. Записка сообщала: «Не смейте продолжать! Или случится непоправимое!»
97 
