72 
Приятные мысли клубились и сгущались. Над ним летали ножницы, мягкие пальцы парикмахера незаметно массировали темечко, Монфлери журчал ручейком, и от этого однообразного круговорота Коля провалился в легкий сон, из которого замечал смутные тени и размытые пятна. То ему казалось, что парадом идут дамы в бальных платьях, то пролетела вдалеке тень, похожая на дракона, то рассыпалась гора монпансье, то…
С шеи так резко сдернули простыню, словно гонец отменил казнь через повешение. Коля очнулся и увидел перед собой…
Сначала он поверил, что человек в зеркале имеет к нему родственное отношение. Тонкий красавчик с аккуратными височками и романтичным локоном, выбившимся на лоб, был так чудовищно сладок, что хотелось прополоскать рот. Гривцову стало стыдно, что родился на свет. Надо было девятнадцать лет мучиться учебой и маменькиными попреками, а потом страдать в участке, чтобы получить вот это? Что скажут Ник Картер и сам мистер Холмс, когда увидят этот нарумяненный позор? Хорошо хоть не увидят. А вот если бы его гимназические товарищи увидали, во что его жизнь превратила, синяком под глазом не отделаться. После такого ему бы руки не подали и дразнили бы «фантиком» и «леденцом» или того хуже, о чем думать не хочется. На что приходится идти ради торжества справедливости! Только ради этого безнадежного дела Гривцов согласился терпеть модный приговор, вынесенный ему.
— А ничего, хорош, решительно хорош, стервец! — сказал Лебедев, придирчиво и внимательно осмотрев Колю со всех сторон. — Настоящая наживка для барышень. Как думаете, Огюст?
Монфлери поцеловал кончики пальцев:
— Был бы я барышней, влюбился до скончания века! Я же говорил — брильянт!
— Что ж, должен признать: вы не великий мастер, вы уже волшебник.
— О, невозможно, мон шер! Вы мне льстите…
Обмен любезностями пошел на второй круг. А Коля, привыкнув к отражению, стал менее строг к себе. И даже в глубине души стал себе нравиться. Теперь уж решительно и навсегда.
* * *
Полковник сделал комплимент. Серафима Павловна была незабываемо обильна. Природа так щедро одарила ее, что Ванзаров, не самый тонкий в столичной полиции, наконец ощутил себя стройным и поджарым. На фоне госпожи полковничихи любая дама понимала, что ей нечего бояться лишнего пирожного или булочки с кремом. Хуже точно не будет. И не то чтобы госпожа Милягина раздалась вширь неприличным образом. Ее приземистая фигура, словно линза, увеличивала формы выше и ниже талии.
Она пользовалась бешеным успехом у солдатиков. И не потому, что была добросердечна к служивым. В армии женщина как курочка в волчьей стае. В смысле разжигания аппетита. Когда по плацу проплывала приветливая капитанша, потом майорша, а вскоре и полковничиха, настроение рот поднималось до патриотической высоты. Тут уж они и маршировать готовы, и на штурм идти. Неприятеля, конечно. В общем, такая женщина и в бой поведет, и обогреет. Редкой бесценной нужности женщина. Особенно в домашнем хозяйстве настоящего офицера. Всегда прикроет от забот. А теперь Серафима Павловна надежно закрывала своим телом проем. Если бы Ванзаров решил проскочить, затея кончилась бы крахом. Застрял и не вылез. Он и не думал действовать силой.
Его удерживали испуганные глаза женщины, наверное еще не старой, но все отдавшей семье и детям. Когда-то в эти глаза можно было влюбиться. Но нельзя же любить только глаза. Ничего больше у нее не осталось. Даже на полицейской фотографии Зиночка Лукина, мертвая, выигрывала с разгромным счетом.
Родион отогнал неправильные мысли и назвал себя.
— Полиция? — тревожно переспросила Серафима Павловна, хотя прекрасно поняла, что за гость пожаловал. — Чего вам?
— Требуется задать несколько вопросов.
— Не знаю ничего, я жена полковника Милягина… Его спрашивайте… Уходите. — И она потянула дверь на себя. Ботинок уперся и не позволил захлопнуть створку перед носом сыскной полиции.
— Вам придется ответить, — сказал невежливый юноша.
Серафима Павловна насупилась и пробурчала:
— Ну, чего еще?
— Полицию интересует молодая барышня, которой вы… — сказал Родион так громко и медленно, чтобы соседи успели прильнуть к замочным скважинам, а госпожа Милягина успела это осознать.
— Что же на лестнице стоять… Проходите… Милости просим… — Она оказалась на редкость сообразительной.
Родиона провели в маленькую гостиную, хранившую следы женской заботы. Полковнику в этих салфеточках, подушечках и статуэточках жилось как поросенку: сытно, но страшно. Было от чего сбежать в Охотничий клуб.
72 
