164 
А.К.: И включая «Ожог»…
Е.П.: Нет, «Ожог» был еще алкоголический.
А.К.: Женя, заспорим? Герой «Ожога» в середине романа бросает пить. И в это же время бросил пить Аксенов. И поэтому там отчетливо видно: до половины роман написан на одной энергии, а с половины — на другой.
Е.П.: Но только к концу романа у героя «белочка» начинается… И еще — сцена в «Острове Крым», когда приезжает Лучников в Москву на выборы и проводит ночь среди московской богемной пьяни, тоже, по-твоему, безалкогольная?
А.К.: Ко времени написания «Острова Крым» у него еще воспоминания алкогольные были яркие. А постепенно они выветрились, и из литературы его вымылась эта краска.
Е.П.: А я тебе говорю, что он до конца это все помнил. И в его последних книгах имеются на эту тему фразы опытного человека. У него в жизни был сухой закон…
А.К.: Суховатый в смысле поведения и сухой — в смысле вина.
Е.П.:…а в литературе — не было у него сухого закона. И я могу говорить долго на тему, почему ему не нравились «Москва — Петушки». Например, о том, что «Москва — Петушки» не нравились Аксенову — и одновременно не нравились абсолютно полярно противоположному ему как писателю Виктору Петровичу Астафьеву…
А.К.: Тоже не нравились? Странно…
Е.П.: Я и того, и другого прямо спрашивал, почему, и четкого ответа не было, а было такое злобноватое мычание — и у того, и у другого. То есть четких, конкретных претензий не было.
А.К.: А я думаю, что им сам подход не нравился — эдакая умиленная эстетизация интеллектуального люмпенства и специфический юмор, все эти «слезы комсомолки», «ханаанский бальзам»…
Е.П.: Вполне может быть. Мы вспомнили истории про молодого Аксенова, можно таких историй набрать и про Астафьева… У которого еще и отец был, как он писал, сильно пьющий. И они — и Аксенов, и Астафьев — с этим расстались, им перестало это нравиться, их перестала вдохновлять поэтика пьянства, на которой была построена большая часть литературы тех лет. Причем хорошей литературы.
А.К.: Если решиться сказать от их имени, получится примерно такая формулировка претензий: ты наше больное сделал предметом литературной игры.
Е.П.: Вот именно, из-за того, что, несмотря на человеческую биографию Венедикта Васильевича, в книге у него алкоголизм стал игрой литературной. То есть, мне кажется, — парадокс, но «Москва — Петушки» и для Аксенова, и для Астафьева была слишком интеллигентская книга.
А.К.: Помнишь, когда героя «Ожога» совсем со всех сторон обкладывают, он устраивает себе такое бегство — залезает в постель с бутылкой виски, с «Белой лошадью», которая както к нему попала… и у него наступает счастье такое, он… он изолировался от всех. Знаешь, это искреннее чувство, а когда игру из этого сделали, Васе не понравилось.
Е.П.: Значит, вот что возникает в нашем разговоре: на примере Аксенова можно сделать вывод, что есть тип русского писателя, для которого алкоголь — сакральная вещь. И не обязательно при этом писателю самому быть алкоголиком, и не обязательно писать исключительно о пьянстве.
А.К.: Что не исключает и такого утверждения: во всех странах мира писатели и вообще художники склонны каким-то образом расцвечивать жизнь, склонны к изменению сознания. Если говорить о выпивке, то художники менее склонны к простому пьянству, чем к алкоголизму. Пьянство — это распущенность, алкоголизм — это состояние психики, склонность психики.
Е.П.: Меня это не утешает, потому что я всегда считал себя пьяницей…
А.К.: Считайся ты кем угодно…
Е.П.: Значит, это распущенность. О, горе мне!..
А.К.:…хотя бы октябренком!
Е.П.: Значит, я все время распущенным был, вон оно как.
А.К.: Давай о присутствующих, как и о покойниках: либо хорошо, либо ничего. Нечего каяться, здесь не Сенная площадь. А вот лучше еще поговорим насчет зависимости. Скажи, пожалуйста, что такое любовь к женщине? Ну, как она выглядит просто?
Е.П.: Кто? Женщина? Или любовь?
А.К.: Любовь к женщине, любовь, не придуривайся. Ведь тебе хочется ее увидеть, да?
Е.П.: Любовь — это значит колоть дрова, как говорил Маяковский.
А.К.: Колоть дрова — это как раз наоборот, от любви помогает, как учит нас физиология. А любить женщину — значит, если ты ее долго не видишь, тебе скучно, тебе томно, тебя тянет, корежит, тебе очень хочется с ней увидеться, к ней прикоснуться, заговорить, с нею остаться… Это — болезненная зависимость от другого человека. А алкоголизм, как и всякое другое изменение сознания, — болезненная зависимость от состояния психики. Вот и все. А художник сильнее других людей зависит от своей психики, она у него все время… в работе, он из нее свой продукт извлекает, образы и так далее. Поэтому все сильно пьющие художники — не пьяницы, а алкоголики. А пьяница — тот, кто пошел, возле магазина сшиб на полбутылки с сосиской или, допустим, в американском ресторане TGF, что расшифровывается и переводится как «слава богу, уже пятница», это специально для офисного планктона ресторан, выпил и закусил жареными крылышками, тут же подрался или чуть не подрался, потом протрезвел, умылся, пошел на работу, поработал трактористом или менеджером по продажам, потом в следующую субботу пришел, опять сшиб на две бутылки или опять в ресторане, ну «Елки-палки», выпил, подрался еще… Вот он — не алкоголик, он настоящий что ни на есть пьяница — пьянь! А человек, который утром встал и, весь колотясь, дошел до опохмела, а потом сел стихи писать… Он не пьяница. Он, может быть, Некрасов. Или Есенин… Хотя тот и подраться мог, конечно, но ведь это не по пьяни, а наоборот — это было такое же отклонение психики, как и само пьянство, следствие психического устройства…
164 
