Лёгкий, ненавязчивый романчик 
128 
Е.П.: В пользу твоей версии свидетельствует и вечный вопрос «чего ему еще не хватало?», который, например, часто задавали во время погрома «МетрОполя».
А.К.: Когда Вася перелез через стенку, но при этом не разрушал ее, он должен был стать для этих мудаков вроде как своим. А они вместо того чтобы сказать — ну ладно, раз уж перелез, то все, черт с тобой, живи как хочешь… Они ему вдруг — это нельзя, это нельзя. Он и подумал: «А зачем я, собственно, через стенку перелезал, зачем здесь оказался?»
Е.П.: Они понимали, что расширять пространство свободы ни в коем случае нельзя. Ты, товарищ Берлингуэр, чего это там ересь плетешь про какой-то там еврокоммунизм? А вы, чехословацкие товарищи, что, совсем охренели с вашей «Пражской весной»? А ты, товарищ Ив Монтан, падла, мы тебя привечали, а ты вон кем оказался! Ты ведь помнишь, Саша, гулявшее в самиздате знаменитое «письмо» будущего редактора «Юности» Бориса Полевого «прогрессивному американскому писателю» Говарду Фасту, которое начиналось гениально: «Эх, Говард, Говард!» А дальше уже прямым текстом. Тебя в Крым возили? Возили. Радиопостановку «Тони и волшебная дверь» по радио крутили? Крутили. Коньяк, икру жрал? Жрал. Деньги получал? Получал. Так че ж ты, мужик, не по-честному себя ведешь? Многих этих «прогрессивных» под конец уже тошнить стало от советской власти. Андре Жид, Дос-Пассос, Стейнбек, Сартр…
А.К.: В том-то и дело. В сущности, в поколении Аксенова, и в нашем с тобой поколении, и даже в следующем за нами поколении, и даже немножко в предыдущем перед аксеновским — во всех советская власть получила сначала просто критиков, а потом и настоящих врагов. И не потому, что люди были такими к ней непримиримыми, а потому, что перед каждым из них встал выбор: оставаться приличным человеком, то есть хоть как-то уважать себя, или наоборот.
Е.П.: И это не только в нашей стране было. У польского писателя, критика, литературоведа Виктора Ворошильского, некогда ярого и молодого коммуниста-комсомольца, все началось с пятьдесят шестого года. Ему не понравилось, что в советскую Венгрию советские же танки ввели, и он стал отъявленнейшим диссидентом. Или польский русист Анджей Дравич! Или чех Зденек Млынарж, который вместе с Горбачевым в МГУ учился!
А.К.: А я вот тебя сейчас познакомлю с одним своим соображением, которое мне только что в голову пришло. По поводу танков — что в Венгрии, что спустя двенадцать лет в Чехословакии. Нам с тобой хорошо известно из рассказов старших товарищей, как в августе шестьдесят восьмого московская молодая интеллектуальная элита отдыхала в Коктебеле «у лазурной колыбели». Где и получила сообщение, что в братскую Чехословакию по-братски введены братские танки. И они, естественно, дико возмутились. А давай зададимся вопросом: а чем, собственно, вы, молодые советские писатели, возмущены? Резонной, эффективной и необходимой для сохранения социализма мерой? Ведь когда система перестала танки вводить или стала вводить их в ограниченном количестве, как в Литву, то тут же и рухнула. Так что если бы она не ввела их в пятьдесят шестом в Венгрию, от нее еще тогда ничего бы не осталось, потому что следом за Венгрией поднялись бы Польша и Германия. А если бы не было «братской помощи» Чехословакии, то берлинская стена, пропади она пропадом, рухнула бы в шестьдесят девятом, а не в восемьдесят девятом. Резонно? Да. Однако Аксенов и иже с ним, оставаясь советскими людьми, тем не менее хотели сохранить порядочность, чтоб западные сверстники и коллеги им в морду не плюнули за очередные проделки большевиков. Но когда ты недоволен любыми действиями тоталитарной власти, ты становишься ее врагом. Советская власть остаться в мире с такими людьми, как Аксенов, не могла. Советская власть самими попытками сохранить свое существование таких людей отторгала рано или поздно.
Е.П.: Я тут догадался, как Мальчиш-Плохиш, персонаж Аркадия Гайдара, какова была главная военная тайна советской власти, тайна, которую она тщательно охраняла: советская власть знала, что любая попытка ее реформировать для нее гибельна. Поэтому все вы, господа реформаторы, пошли к едрене фене! Мы будем вас только по тактическим соображениям терпеть, не более. А так вообще-то вы для нас — враги. А Горбачева советская власть проглядела. Никиту скинула, хотя и поздно, а Горбачева проглядела.
А.К.: Я вот сейчас о себе думаю. И, извини за пафос, думаю весьма честно. Вот если бы в семьдесят втором там каком-нибудь году, когда я мечтал опубликовать свою первую повесть, ее бы вдруг сдуру опубликовали, то я, может, еще тогда стал бы советским писателем, как, допустим, Юрий Михайлович Поляков? Кстати, моя повесть была ничем не более антисоветская, чем его первая повесть в «Юности» про комсомольцев «ЧП районного масштаба», он, пожалуй, даже резче моего написал, он ведь меня помоложе как-никак и писал позже. Но она прошла, а моя не прошла, а вот если бы прошла, то, глядишь, был бы я, увы, совершенно советский человек. И рано или поздно советская власть меня поставила бы в такое неудобное положение, в котором я должен был бы выбирать: или я все еще приличный человек, или уже непристойный.
128 
