Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
98 
– Я – дворянин. Я дал слово. И пока я жив – крови в городе не будет.
Герцог весь кипит. Но пытается успокоиться.
– Подумай! Хорошенько подумай. Я – твой господин и я не хочу тебя потерять. Слово, данное простолюдину – ничто. Дворянин должен держать слово, только данное такому же дворянину!
– Моё слово – моя честь.
– Я твоя честь! – кричит герцог, брызжа слюной. – Беру твой грех на себя. Иди и убей бунтовщиков, сожги их дома... Если не можешь сам, скажи мне их имена – я пошлю кого-нибудь другого!
– Нет.
– Это твоё последнее слово? – глаза герцога опасно сверкают.
– Да.
– Стража! – кричит герцог. – Под замок его! В самый крысиный угол! Быстрее, пока я не убил его собственными руками!
– Сперва это станет привычкой, – говорит судья. – Потом это войдёт в твою плоть и кровь, станет частью тебя.
– Вряд ли, – качает головой он. – Я слишком хорошо умею притворяться.
– А мне не нужно, чтобы ты притворялся. Мне нужно, чтобы ты сам верил в свою добродетель. Гордился собственной честью... Потому что притворство, даже самое искусное – всё-таки остаётся притворством. А фальшь люди рано или поздно замечают...
Сырой подвал, полный крыс и неясных, прячущихся по углам теней. Через узенькое оконце под самым потолком пробивается одинокий лучик света, косо падает на дверь.
Он прикован к стене. Толстая ржавая цепь начинается на его лодыжке, другим концом уходит в камень. Глубоко. Спокойно.
Поесть приносят трижды в день. Еда плохая, но герцог не приказывал морить узника голодом, поэтому еды много. И полный кувшин горьковатой воды. Он регулярно моет руки, лицо и шею, не давая себе зарасти грязью. Идёт второй месяц его заключения. Герцог до сих пор не сменил гнев на милость, а на ежедневные предложения выдать бунтовщиков он отвечает одинаково: нет. Я дал слово.
Со скрипом отворяется дверь – пришёл тюремщик. Он привык уже не обращать внимания на его ежедневную возню: принести еду и воду, сменить парашу, сменить солому в тюфяке. Но сегодня тюремщик ведёт себя как-то необычно. Он ходит вокруг узника кругами, изредка пытаясь заглянуть в лицо. Собственный же лик тюремщик прячет в складках капюшона, и он никак не может его узнать.
– Ролли? Вэйд? – спрашивает он задумчиво.
– Не узнали, господин? – звучит знакомый голос, тюремщик распрямляется во весь рост, сутулость исчезает...
– Голос? Ты? Здесь?!
– Да, господин. Вы умеете держать слово! Ни один из наших не был схвачен или казнён, ни одно из наших условий не было нарушено.
– А герцог? – удивляется он. – Разве герцог..?
– Он пытался. Он очень пытался. Но солдаты совершенно бездарно исполняют его приказы, в казармах говорят, что когда вы выйдете, ни один из нарушивших ваши указания не доживёт до следующей весны... А вам они верят.
– Хорошо. Я рад это слышать. Но что здесь делаешь ты?
– Я пришёл за вами!
– За мной? Зачем?
– Поговаривают, что герцог скоро прикажет вас казнить. Мы хотим помочь вам, с нами бургомистр и... ещё несколько влиятельных людей.
– Но куда я пойду? Кому я нужен?
– Нам. Всем нам. Честные люди так редки, что ценятся на вес золота. Вас приглашает к себе князь... без всяких условий. Он обещает вам защиту и покровительство.
– Я дал слово.
– Что? Какое слово? Герцогу?!
– Я поклялся служить ему верой и правдой.
– Вас же казнят!
– Я дал слово.
– Вы что – не понимаете? Герцог предал вас, отдал в залог вашу честь за наши жизни.
– Вы же живы?
– Только потому, что вы такой осёл! Если бы не ваше упрямство...
– Если бы не моё упрямство, я бы не сидел здесь, вы были бы мертвы, и не пришли сегодня ко мне. Я рад, что я честный человек. Действительно рад...
– Чёрт! Да вы... осёл, упрямый осёл!
– Меня рано оплакивать. И я не стою ваших сожалений – не такой уж я хороший человек, как вам кажется...
Его вывели из темницы, помогли помыться, постригли и одели. Из прежней одежды он попросил оставить только старую серебряную фибулу – круг, разделённый пополам ломаной стрелой. Модельер герцога поморщился при виде такой безвкусицы, но ничего не сказал. Через два часа, посвежевший и помолодевший, но по-прежнему бледный, как смерть, он предстал пред очами герцога.
– Прости, – сказал герцог, подходя ближе.
Он с достоинством поклонился. Плащ взметнулся тяжелой морской волной, облапив тело. Рукоять меча в золочёных ножнах привычно легла под ладонь.
– Мой господин? – вежливо осведомился он. В тоне, каким были сказаны эти слова, проскользнул изрядный холодок.
98 
