Глава двадцать пятая

Поднявшись лифтом на третий этаж больничного корпуса, Леднев без труда нашел в конце коридора дверь с табличкой «Дежурный врач» и, переступив порог кабинета, остановился. Седой мужчина в белом халате, заполнявший за столом какие-то бумаги, поднял голову и посмотрел на Леднева через толстые стекла очков. За этими стеклами глаза врача казались неестественно большими.

– Заходите, – врач кивнул Ледневу. – Вот оно, тяжкое бремя славы. Сразу вас узнал, – врач встал из-за стола, пожал Ледневу руку. – Не часто городскую больницу посещают знаменитые кинорежиссеры. Видел вас недавно по телевизору.

– Приятно, Александр Николаевич, что меня ещё кто-то помнит, – скромно заметил Леднев и подумал, что хорошая память на имена не последнее дело. Врач звонил ему рано утром и, представляясь, назвал не только имя и отчество, но и фамилию. «Запомнить легко, Алябьев, как композитор», – сказал врач.

– Почти все ваши фильмы смотрел, – врач придвинул Ледневу стул, а сам сел на прежнее место, – кроме последнего. Кино и книги – моя страсть. Позвонил я вам вот почему. Наш больной Мельников, которого доставили с огнестрельными ранениями, просил о встрече с вами. Редкий случай. Обычно больные, когда приходят в себя в отделении интенсивной терапии, просят пустить к ним жену, подругу, мать. Ну, кого-то из близких людей, родственников. А Мельников, если я не ошибаюсь, просто ваш знакомый.

– Мой близкий друг, – поправил Леднев.

– Ну, друг, не важно, – Александр Николаевич потер лоб ладонью. – К Мельникову несколько раз приходили с Петровки, из какого-то сыскного бюро. Но я всех посетителей заворачивал. На меня, знаете ли, корочки не действуют. А вот имя знаменитого режиссера, наоборот, открывает многие двери. Это против наших правил – разрешать посещения больных в реанимации. Тем более, уже завтра вашего друга переводят в обычную палату. Вот тогда милости просим.

– Уже завтра в палату? – удивился Леднев.

– Пять дней в реанимации – это более чем достаточно. – Врач поставил локти на стол. – А если он станет очень уж проситься домой, выпишем через месяц под расписку. Если не станет проситься, будет гостить у нас месяца полтора.

– Значит, его жизнь сейчас, как говорится, вне опасности?

– С ним все хорошо, – врач откинулся на спинку стула. – Операция прошла нормально. Выпилили ему три ребра и ушили легкое. Он физически сильный человек, правда, большая кровопотеря… А кто догадался заклеить ему входное и выходное пулевое отверстия клейкой лентой? Почему не забинтовали или не воспользовались лейкопластырем?

– Ничего под рукой не оказалось, схватил клейкую ленту, – ответил Леднев. – Мы договорились о встрече тем вечером. Перед его приходом я поднялся на двенадцатый этаж к знакомому одолжить бутылку коньяка. То есть сперва я пришел к Голубцову, соседу покойному, попросил бутылку у него. Не оказалось. Тогда я оставил записку в двери и поднялся наверх. Спустился вниз, когда все уже кончилось. Но у Мельникова билось сердце, он дышал. Я разорвал его рубашку и стал метаться по квартире в поисках бинта, так его и не нашел. Стер тряпкой кровь с его груди и спины, оторвал зубами куски скотча и заклеил эти дырки от пуль. Где-то я слышал, что в легких не такое давление, как в атмосфере.

– Правильно сделали, – кивнул Александр Николаевич. – Иначе он мог захлебнуться кровью до того, как приехала «скорая». В общем, разрешу вам повидаться минут десять в порядке исключения. Даже жену к вашему другу не пускал. Только вас. Но не злоупотребляйте моим добрым отношением к кино и вам лично. Десять минут. Обещаете?

  132