Глава пятая Колизей

Корнелию он увидел спустя два дня. На скамье подия ^[165] Амфитеатра Веспасиана. Сюда, на места, зарезервированные для семейства Гордианов, Черепанов был приглашен со всей обстоятельностью. И его право на проход было зафиксировано не на глиняном «билете», а на листе папируса с личной печатью сенатора.

Единственное, что слегка омрачило радость Черепанова, это присутствие расфранченного трибуна Секста Габиния. Судя по вытянувшейся физиономии последнего, появление Черепанова тоже не привело его в восторг.

Но на этот раз он воздержался от реплик по поводу «всяких варваров». Потому что за эти два дня произошло многое.

Во-первых, Черепанов удостоился еще одной аудиенции императора. На этот раз – только императора. Без «соправительницы».

На этой аудиенции Черепанову был торжественно вручен тот самый венок «за спасение гражданина», который ему прочили соратники. И денежная премия в размере двух годовых «окладов». И золотая фалера с изображениями Александра и Мамеи. Кроме того, он получил отдельную награду как «лучший кентурион» и перстень с профилем императора, дающий ему право на «личное» обращение к Августу. И еще ему было сообщено, что представленный им список наград и поощрений легионеров его подразделения, «завизированный» легатом Максимином, императором утвержден полностью, а черепановской кентурии будет вручен специальный знак «за храбрость», который отныне будет навечно прикреплен к сигнуму подразделения. «Самая трусливая кентурия легиона» отныне официально перестала быть таковой.

Но это было еще не все.

Кентурион-гастат Геннадий Череп получал новое назначение. Из Первого Фракийского легиона его переводили в Одиннадцатый Клавдиев, Claudia Pia Fidelis ^[166] , как было начертано на его аквиле. Тот самый Одиннадцатый, где старшим кентурионом был лучший кореш Черепанова Гонорий Плавт.

И переводили его не кем-нибудь, а аж кентурионом второй (двойной) кентурии первой когорты. То есть кентурионом-принцепсом. То есть вторым после Аптуса кентурионом в легионе. Иными словами, Черепанов с ходу перепрыгивал через десяток ступенек – снова в «подполковники».

Признаться, после разговора с сенатором Гордианом он ожидал, что его «дело» разрешится положительно. Но не думал, что его ждет такой стремительный взлет.

Похоже, даже сам командующий Максимин был изрядно удивлен, когда узнал об императорском решении. Но, разумеется, не стал возражать. И, вероятно, не усмотрел в стремительном возвышении своего протеже некоего политического подтекста. И Черепанов был этому рад. Ему не хотелось, чтобы гигант-легат заподозрил его в предательстве. Хотя вряд ли Фракиец был таким уж наивным. Не те у него должность и послужной список. И наверняка гигант-легат не однажды сталкивался с предательством. Тем более что в терминологии политиков предательство крайне редко называют собственным именем. Чаще подыскивают более гладкие обороты. «Выбор более перспективного направления», например. Или «прогрессивное решение, объективно соответствующее текущему моменту».

В любом случае Черепанов оставался подчиненным Максимина. И на пирушке, которую он, как водится, закатил по случаю повышения, «председательствовал» тоже Максимин.

Так что восседая на «сенаторской» скамье будущего Колизея, облаченный в «парадную форму со всеми регалиями», Черепанов не чувствовал себя низшим существом в сравнении с элитой города Рима. Ну разве что латынь у него пока хромала. Но это ведь дело поправимое…

Да, смотреть на арену с подия – совсем не то, что с верхотуры амфитеатра. Ну просто как в хорошем клубе на свежем (весьма свежем, чтоб не сказать холодном: градусов пять, не больше) воздухе. Но здесь, на подии, от холода никто не страдал. Тем более что слуга Гордиана не забывал регулярно наполнять чашу Черепанова горячим медовым вином. Но вот у девушек-плясуний, сопровождавших торжественное шествие, стройные голые ножки порозовели от холода. И жрецам тоже было нежарко. Но они мужественно выполнили все положенные эволюции.

Антонин Антоний, который не раз бывал эдилом ^[167] , вполголоса просвещал Черепанова, во что обходятся мероприятия, подобные сегодняшнему. В переводе на финансовые мерки двадцать первого века финансовую смету одного дня Игр можно было сравнить с бюджетом хитового голливудского боевика. Всего же на Игры государство тратило двадцать-тридцать миллионов сестерциев в год. То есть примерно в два раза больше, чем государственные расходы на все строительные работы в империи за десять лет. Но Игры – политическое мероприятие. А когда речь идет о политике, власть, как известно, на расходы не скупится. А тут еще и религия приплетается…

  138