Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
414 
На закате прощаться с Пастернаком пришли Ирина Емельянова и Жорж Нива. Ирину, всегда боявшуюся смерти и мертвых, поразил его отчужденный вид: она никогда не видела его причесанным на пробор — всегда со спадающей на лоб челкой.
«Лежал какой-то совсем другой человек — с благородными чертами лица, пожилой, спокойный, осуждающий (нет, скорее строгий), похудевший. Такой человек вполне мог бы жить на свете, но не Б.Л., а кем-то другим. Смерть, сколько он ни размышлял о ней, сколько ни писал и ни готовился к ней, не стала ему сродни. Она не была из его обихода. У них не оказалось общего языка. Она не сумела к нему примениться — она его просто подменила. Я была так поражена этой переменой, что даже не могла плакать. Наоборот, пришло облегчение. Я подумала, помню: «Какое все это имеет к нему отношение? Это не он, не он!»
Мы с Жоржем посмотрели друг на друга. Да, Б.Л. не было в этой комнате. Но где же он? Мне трудно писать о том своем чувстве. Пожалуй, это было единственное в моей жизни религиозное переживание. Сердце заколотилось: а вдруг? Вдруг — это знак, намек — мы не умрем, мы не можем умереть до конца? Вдруг — существует?
Вышли на крыльцо. Он был здесь, с нами. Вот это небо, которое он любил, деревья, этот овраг, дальняя колокольня, косое весеннее солнце — все это больше он, чем то, что мы оставили в комнате. Это действительно было ощущение чуда. И именно так — «мгновенно, врасплох» оно застало нас, неподготовленных материалистов.
Пошли обратно в деревню. Чудо не оставляло нас. Он смотрел на нас из-за каждого поворота узкой песчаной дорожки. Из полувысохшей речки. Из-за нелепой риги, которая для нас навсегда теперь — «в тени безлунных длинных риг»… И больше всего — с неба. Чудо шло вместе с нами до самого дома, а потом исчезло, оставив нас наедине с хаосом и страхами. Но главное, оно — мелькнуло, было, и это дает нам силы».
Вечером его отпел архимандрит Иосиф из переделкинской церкви.
Похороны были назначены на 2 июня. На Киевском вокзале, у пригородных касс, появилось рукописное объявление:
«Товарищи! В ночь с 30 на 31 мая 1960 г. скончался один из Великих поэтов современности Борис Леонидович Пастернак. Гражданская панихида состоится сегодня в 15 час. Ст. Переделкино».
В «Литературной газете» появилось объявление, вошедшее в историю как пример посмертной мести, как памятник низости:
«Правление Литературного фонда СССР извещает о смерти писателя, члена Литфонда, Пастернака Бориса Леонидовича, последовавшей 30 мая с.г. на 71-м году жизни после тяжелой, продолжительной болезни, и выражает соболезнование семье покойного».
Провожать его пошла вся деревня — в лучших платьях, в новых пиджаках. Из Москвы приехало много седых дам и строгих, стройных стариков — из тех мальчиков и девочек, о которых написал он свою книгу; они давно не собирались вместе. Это был тесный и все редеющий круг старой московской интеллигенции, видевшей в нем свое утешение и оправдание,— многих выбили, но всех ведь не выбьешь.
День был жаркий, собирался дождь, погромыхивало. Сыновья выбрали на переделкинском кладбище место, откуда видны и станция, и дом. Гроб несли на руках Кома Иванов, Леня, Женя, Стасик, Федор Пастернак (сын Александра Леонидовича)… Литфондовские распорядители опасались демонстраций.
— Ручаюсь вам, что его не украдут,— резко сказала Зинаида Николаевна.— Стрелять не будут. Шествие состоит из рабочих и крестьян. Все его любили. Из этой любви никто не посмеет нарушить порядок.
Из-за толпы прощавшихся вынос тела задержали на полтора часа.
За гробом первой шла Зинаида Николаевна, ее вел Ливанов. Точное число пришедших проститься с Пастернаком неизвестно — все мемуаристы указывают лишь, что не ждали такой толпы народа: называют цифры от двух до четырех тысяч человек. Точной цифры и не может быть — кто-то уходил, кто-то приехал только к вечеру. Долго, долго, медленно несли его к кладбищу, в гору, по раскаленной дороге. Гроб был открыт, профиль Пастернака в последний раз плыл над переделкинской дорогой, в последний раз провожали его лес, поле, дальние поезда. Иудейское в его облике вдруг обозначилось резче: нос с горбинкой, впалые щеки.Смуглость была почти незаметна на бледном лице. Губы и глаза запали, выражение было страдальческое и строгое. Как всегда перед дождем, с особенной силой и резкостью пахло травой, листьями, землей, нагретой корой, одуряюще пахли цветы, которые несли вслед за ним. Шли в молчании, без оркестра, без музыки. Наверное, были в той толпе люди, приехавшие не на похороны, а на политическую демонстрацию. Наверное, были и те, кому имя Пастернака ничего не говорило. Их не замечали, и не в них было дело. Люди молча, торжественно праздновали его последний праздник и последнюю победу. Вокруг цвел мир, провожая его всей прелестью раннего лета. Он плыл над дорогой, как бы в облаке перенесенных страданий,— как Тоня после родов в «Докторе Живаго»; все вины были искуплены, все страдания преодолены. Оставалось проститься.
414 
