Лёгкий, ненавязчивый романчик 
115 
- Снег идет третий день.
- Он идет еще под вечер.
- За ночь
- Проясняется.
- Утром —
- Громовый раскат из Кремля:
- Попечитель училища…
- Насмерть…
- Сергей Александрыч…
- Я грозу полюбил
- В эти первые дни февраля.
Если есть у Пастернака чисто литературный грех на душе, то — эта вот строфа. Потому что сама его природа противится тому, чтобы радоваться чьему бы то ни было убийству. Сергей Александрыч был, конечно, далеко не самая приятная личность, и батюшка Пастернака относился к нему без восторга, и попечителем училища он был не ахти каким, так как в живописи не понимал ничего; возможно, убийца Каляев был действительно чистым и трогательным мальчиком, каким его изображали в письмах и мемуарах друзья (Егор Созонов, в частности); они все там были почти святые, в этой страшной секте под названием БО («Боевая организация») под водительством антихриста Азефа. Но и закономерный конец этой экзальтированной секты юных поэтичных убийц, и жуткие подробности гибели Сергея Александровича, которого буквально разметало по кремлевским крышам,— все это могло бы навести Пастернака на кое-какие размышления и по крайней мере удержать от того, чтобы так уж сильно любить грозу в первые дни февраля, в связи с каляевским покушением.
Главная особенность этой вещи — двойная оптика. На детские воспоминания накладывается официальная версия события. Пастернак ребенком запомнил слова о всеобщей забастовке, о Лодзинском восстании, о событиях в Питере и о многом, многом еще, что возникало во взрослых разговорах и просачивалось в газеты. Теперь, двадцать лет спустя, он хотя бы для себя пытается ответить на вопрос — что это было; поверить детские воспоминания исторической правдой. Очень скоро выясняется, однако, что единственной объективной реальностью как раз и были эти детские воспоминания, а официальная версия истории мертва и, главное, сомнительна. Все, что увидел ребенок,— достоверно; все, что сообщает историк,— мертво. Иногда такие совмещения наблюдаются в пределах одной строфы:
- Лето.
- Май иль июнь.
- Паровозный Везувий под Лодзью.
- В воздух вогнаны гвозди.
- Отеки путей запеклись.
(Тут все живо и узнаваемо — Пастернак любил железную дорогу и жару.)
- В стороне от узла
- Замирает
- Грохочущий отзыв:
- Это сыплются стекла
- И струпья Расстрелянных гильз.
Это уже пошла литература, а дальше нечто невыносимое:
- Началось как всегда.
- Столкновенье с войсками
- В предместьи
- Послужило толчком.
- Были жертвы с обеих сторон.
- Но рабочих зажгло
- И исполнило жаждою мести
- Избиенье толпы,
- Повторенное в день похорон.
Рабочих… зажгло и исполнило жаждою мести… полно, та же ли это рука, которая писала «в воздух вогнаны гвозди, отеки путей запеклись»?
4
Безоговорочно лучшее, что есть в цикле,— это «Морской мятеж», в котором двойное зрение Пастернака времен «Девятьсот пятого года» наглядно, как нигде. Невозможно при виде моря не вспомнить того, что написал о нем Пастернак: это и есть первый признак гениальной поэзии — представить себе нельзя, что когда-то не было в русской поэтической маринистике первых пяти строф «Мятежа». Тут все живое, все по памяти, все — из Одессы… и что же, боже мой, начинается потом! То есть и восстание на «Потемкине» написано на добротном пастернаковском уровне, даже и с довольно точными интонациями («Я зачем к тебе, Степа,— каков у нас старший механик?»). Но разве сравнится оно с этим разгулом и грохотом, для которого так хорош взятый с самого начала пятистопный анапест:
- Приедается все.
- Лишь тебе не дано примелькаться.
- Дни проходят,
- И годы проходят,
- И тысячи, тысячи лет.
- В белой рьяности волн
- Прячась
- В белую пряность акаций,
- Может, ты-то их,
- Море,
- И сводишь, и сводишь на нет.
- Ты на куче сетей.
- Ты курлычешь,
- Как ключ, балагуря,
- И, как прядь за ушком,
- Чуть щекочет струя за кормой.
- Ты в гостях у детей.
- Но какою неслыханной бурей
- Отзываешься ты,
- Когда даль тебя кличет домой!
- Допотопный простор
- Свирепеет от пены и сипнет.
- Расторопный прибой
- Сатанеет
- От прорвы работ.
- Все расходится врозь
- И по-своему воет и гибнет
- И, свинея от тины,
- По сваям по-своему бьет.
- Пресноту парусов
- Оттесняет назад
- Одинакость
- Помешавшихся красок,
- И близится ливня стена,
- И все ниже спускается небо,
- И падает накось,
- И летит кувырком,
- И касается чайками дна.
- Гальванической мглой
- Взбаламученных туч
- Неуклюже,
- Вперевалку, ползком,
- Пробираются в гавань суда.
- Синеногие молньи
- Лягушками прыгают в лужу,
- Голенастые снасти
- Швыряет
- Туда и сюда.
После этого совершенно необязательно было излагать историю потемкинского мятежа, потому что вот он — истинный образ стихии, вышедшей из повиновения: «Ты в гостях у детей. Но какою неслыханной бурей…» Девочка из другого круга в гостях у чистеньких «господских» детей — этот архетип народолюбивой детской литературы встретится у него потом в «Докторе». «Домой» — то есть к нормальному фону и состоянию вещей, к катаклизму!— это и есть подлинно пастернаковское, почему всякая революция (и война) представлялась ему возвращением к настоящему порядку вещей, от которого, как от нулевого уровня, надо отсчитывать.
115 
