... 
75 
Конечно, Андрей Шамин – не Булат Окуджава. Подлинная фронтовая биография рядового Окуджавы реконструируется так: с августа по сентябрь 1942 года – карантин в 10-м отдельном запасном минометном дивизионе, в Кахетии (возможно, отсюда впоследствии – «десятый наш десантный батальон»). Затем в том же карантине – после двухмесячного обучения под руководством мрачного сержанта Ланцова – он сам муштрует вновь прибывших, как о том повествуется в рассказе «Уроки музыки». И уже от него достается старым новобранцам, годящимся ему в отцы и мирно спрашивающим его по вечерам, пишут ли ему из дома. А ему не пишут – некому.
С октября 1942 года по 16 декабря (эту дату он называл, говоря о своем ранении) – он на Северо-Кавказском фронте, под Моздоком, в составе минометной бригады 254-го гвардейского кавалерийского полка 5-го гвардейского Донского кавалерийского казачьего корпуса под командованием генерал-майора А. Г. Селиванова. Впоследствии именно этот факт – служба в Донском корпусе – будет отображен при его публикации в газете «Боец РККА», где у него летом 1945 года появилась даже собственная рубрика: «Красноармеец Окуджава попал в этот корпус в разгар войны с немецкими захватчиками. С ним сроднился он, с ним прошел с жаркими боями не одну сотню километров. Только после тяжелого ранения тов. Окуджава покинул боевых товарищей и впоследствии, после излечения в госпитале, был демобилизован».
Этот период – сильно приукрашенный в редакционной врезке – как раз и описан в повести «Будь здоров, школяр!», в которую вместился почти весь собственно фронтовой опыт Окуджавы; это описание точно совпадает с его ранними стихами о войне – в частности, с «Первым днем на передовой», написанным в 1957 году:
- Волнения не выдавая,
- оглядываюсь, не расспрашивая.
- Так вот она, передовая!
- В ней ничего нет страшного.
- Трава не выжжена, лесок не хмур,
- и до поры
- объявляется перекур.
- Звенят комары.
- Звенят, звенят
- возле меня.
- Летят, летят —
- крови моей хотят.
- Отбиваюсь в изнеможении
- и вдруг впадаю в сон:
- дым сражения, окружение,
- гибнет, гибнет мой батальон.
- А пули звенят
- возле меня.
- Летят, летят —
- крови моей хотят.
- Кричу, обессилев,
- через хрипоту:
- «Пропадаю!»
- И к ногам осины,
- весь в поту,
- припадаю.
- Жить хочется!
- Жить хочется!
- Когда же это кончится?..
- Мне немного лет…
- гибнуть толку нет…
- я ночных дозоров не выстоял…
- я еще ни разу не выстрелил…
- Я в сопревшую листву зарываюсь
- и просыпаюсь…
- Я, к стволу осины прислонившись, сижу,
- я в глаза товарищам гляжу-гляжу:
- а что, если кто-нибудь в том сне побывал?
- А что, если видели, как я воевал?
Вспоминая этот же первый день на передовой, он рассказывал на концерте в 1969 году:
– В первый день я попал на передовую. И я, и несколько моих товарищей, такие же, как я, семнадцатилетние, очень бодро и счастливо выглядели. И на груди у нас висели автоматы. И мы шли вперед в расположение нашей батареи. И уже представляли каждый в своем воображении, как мы сейчас будем прекрасно воевать и сражаться. И в тот самый момент, когда наши фантазии достигли кульминации, вдруг разорвалась мина, и мы все упали на землю, потому что полагалось падать. Но мы упали, как полагалось, а мина-то упала от нас на расстоянии полукилометра. Потом все, кто находился поблизости, шли мимо нас, а мы лежали. Все проходили по своим делам, а мы лежали. Потом мы услышали смех над собой.
Подняли головы. Поняли, что пора уже вставать. Встали и тоже пошли. Это было первое наше боевое крещение. Тогда я первый раз узнал, что я трус. Первый раз. Кстати, должен вам сказать, что до этого я считал себя очень храбрым человеком, и все, кто был со мной, считали себя самыми храбрыми. Все, кто были со мной, – они тоже боялись: одни показывали вид, другие не показывали – все боялись. Это меня немножечко утешило.
16 декабря он был ранен, и ранение это подробно описано в «Школяре»:
«А Сашка по одной швыряет ложки. Размахивается и швыряет. И вдруг одна ложка попадает мне в ногу. Как это получилось, понять не могу.
75 
