Тут чудится древняя, но живая интонация «Слова о полку Игореве…».

В сложную область нравственных противостояний вступаем мы, читая стихотворение «Верь».

Оно как будто сейчас, а не четверть века назад написано.

С одной стороны бог, сияние облепихи, чудодейственной ягоды, вера в зарю… С другой — «намок рано наркоман», идут Алкаши лавиной. Раздумывая над этим противостоянием, над необходимостью «унимать у народа… рану», автор погружается в глубину лет и умов. Это и дает ему право воскликнуть: «Силы мои омылись». Вернулось духовное зрение. Именно таким зрением увидел поэт таинственную Диву. Тут хочется говорить строчками из стихотворения: «Он — кому ум окно / Он видит сон юности. Дивно…»

Стихотворение «Дива» перетекает в стихотворение «У грота», столь же таинственное и в то же время предельно простое.

Стихотворением «В октябре» мы вновь возвращаемся в первую часть книги, но уже обогащенные иным опытом. Перед нами психологический пейзаж, где даже ветер «орет евнухами». А циниям (циния — декоративный садовый цветок) приказано пасть ниц! И пока еще «демон медлит», под звон осени можно пропеть «Оду юности», в которой восторг перемешается с иронией.

А вот в стихотворении «К звездам» иронии уже нет. Космическая тема тоже очень увлекала Николая Ивановича. Возможно, что именно это стихотворение дало основание Б. Н. Двинянинову назвать палиндром «космодромом поэзии». Вера в то, что человеческая деятельность — это «року укор», восторг от преодоления земного тяготения, — все это отразилось в кратком, но емком стихотворении.

Понимая необходимость войны только для защиты, Ладыгин в стихотворении «Не стен гордо дрогнет сень…» выступил с позиции, близкой сегодняшнему времени. Он восклицал: «Меч Азии зачем?! / Тут / Море могил…» Напоминая про «Пир Хиросимы», рисуя «у сирот пап и мам», он протестует против ада у колыбели.

Последнее стихотворение этого раздела, венчающее собой и книгу, «Один, души пишу дни до…». Написанное Николаем Ивановичем в последние годы жизни, оно явилось как бы завещанием поэта. Не имевший возможности представить на суд читателя «и жар и миражи» своей души, сознавая невольное одиночество на избранном пути, он оценивал общественно-литературную ситуацию начала 70-х годов. Он ясно видел «лед зевак», «лень мумий», которым «ум, как нож», видел «псарей мира», видел, как «нового били», видел «выдоенного» вялого классика, закисшего «с алкоголя», который «Ударит тираду, / И жарит тиражи». Минутное сомнение возникает у поэта: «Может, я мятежом / Зело полез…» И тут же сомнение отвергается:

Это стихотворение напоминает стихотворение Николая Клюева «Я гневаюсь на вас и горестно браню…»:

Да уж, «лирохвостости» в стихе 70-х годов явно не хватало (Клюев-то свои стихи написал за тридцать лет до этого). Но Ладыгин окончил свои дни с верой в то, что «муза разума» жива:

Последняя строка уже не обращается, она спроецирована на будущее, которое сейчас отвечает Ладыгину пониманием, подтверждением его веры.

Его стихи недаром называли «словесным кружевом». Удивительным образом из самого рационального «построения» узора у кружевниц рождается тончайшая эмоция, оживляющая генетическую народную память. Палиндромы Ладыгина воскрешают слог древнерусской литературы, одический пафос Ломоносова и Державина, фольклорную веру в слово. «Звуки лиры», спасающие «дела людей» от «пропасти забвенья», здесь как бы удваиваются. О палиндроме можно сказать словами самого Николая Ивановича, что это «року укор». Разве не в этом, не в преодолении роковых обстоятельств и состоит смысл искусства?..

  36