Последние отзывы

  128  

«…Таким, как Дмитрий, здесь, – отец Глеб очертил границы пространства, – все равно жизни не будет. Дело не в этих – с Литейного. Дело в их собственном выборе. Не знаю, как тебе объяснить, но путь, который они нашли для себя, в сущности – тупиковый. По отношению к жизни народа они – личности маргинальные, бредут по обочине». На висок упала капля, и, отерев, я повела плечом.

«Что значит – по обочине?» – я обращалась с угрозой. «Это значит, – он говорил тихо и веско, – пройдут, не оставив следа. Плетью обуха не перешибешь. То, что хорошо в юности, в зрелые годы выглядит несколько неестественно, как… юношеский грех», – отец Глеб усмехнулся коротко. «Вот оно что, юношеский… И вы, выходит, грешили?» – я заставила себя улыбнуться. «Отчего же, грешил помаленьку. Кто ж из нас, университетских… Я тоже кричал – свобода…» – он пробормотал хрипловатым голосом и махнул рукой.

«В нашей богоспасаемой стране, – он продолжил без тени улыбки, – нигилизм – опасный грех. Он ведет единственно – к разрушению, и если кто-то, – пальцем он показал в небо, – пишет за нами, в этом революционном деле накопилась не одна сотня томов».

«Вы хотите сказать, что там – предварительное следствие? Интересно, когда-нибудь нам дадут почитать дела?..» – «Вот-вот, – отец Глеб подхватил охотно. – И статьи, заметь, групповые – по этим делам». Луч, пробившийся сквозь прореху, впился в основание креста. «Что свяжешь здесь, то свяжется и в небесах. В конце концов, пространство – трансцендентно», – отец Глеб пригладил бороду. Уродливое слово пришпорило память и ожгло крапивным хлыстом.

«Почему мне все время кажется, будто это – какой-то больничный корпус?» Отец Глеб поморщился: «Не всё. Начинать следует с себя. Ты сама должна излечиться». Голоса притихли испуганно. «Вы хотите сказать, что я – больна?» – я спросила ясным голосом. Его молчание было жгучим, как хлыст.

«Я хочу сказать, что свобода не бывает наружной. Если она и есть, то только – тут, – пальцем, как рукоятью хлыста, он ткнул себя в грудь. – Именно поэтому я и считаю, что встреча с Дмитрием, если она и состоится, будет напрасной. С такими, как он, церковь говорит на разных языках. Наш язык – созидания. Никогда мы не сумеем договориться».

«Это ничего, – я сказала, – ничего, что церковь – на разных. Главное в том, что мы-то с вами сейчас поговорим на одном. Говорите, нет выбора? Ну что ж, – я прислушалась к цокающему голосу, – у него, но не у вас. А значит, мы подходим к главному». Я говорила на языке скверной рептилии. Отец Глеб слушал недоуменно. Рука метнулась вверх, побежала по отвороту. «Что ты… хочешь сказать?» Я видела: он ежится, словно вокруг похолодало. Механическим жестом, как будто заголяя запястья, я поддернула рукава.

«Я хочу сказать, что пустое – это ваши бессмысленные рассуждения, потому что вам придется встретиться с Митей, встретиться и отговорить. А если вы мне откажете и, более того, не справитесь с задачей, я расскажу мужу, что это вы, нарушив тайну исповеди, сообщили мне о его первом венчании». – «Но… Я же ни единым словом», – он замер. Откинувшись на скамейке, я рассмеялась: «Вот именно, сообщили, причем не когда-нибудь, а именно сейчас». Растерянный и глупый ответ убедил меня окончательно. Теперь я была уверена: знал.

Склоняя голову, я вглядывалась внимательно. В моих руках он становился безвольной куклой-марионеткой, до поры до времени висевшей на крюке.

«А если я откажусь?» – он спросил потерянно, словно говорил с теми, кто вызвал Митю.

«Тогда, – я продолжила с удовольствием, – мне придется пойти к владыке Николаю и сообщить ему о новых открывшихся обстоятельствах…» Теперь он, наконец, понял: узнай владыка о двойном венчании, для будущей карьеры мужа это станет неодолимым препятствием.

«Ты не сделаешь этого, – справившись с собой, отец Глеб заговорил уверенно и спокойно. – За столько лет я имел возможность убедиться в том, что ты…» Под моим взглядом отец Глеб сникал. Ему был внятен язык разрушения.

«В сущности, если ты просишь и Дмитрий выразит желание, в чем я, говоря серьезно, сомневаюсь, мы, конечно, встретимся. В конце концов, это – моя обязанность… Теперь – все?» Отец Глеб поднял глаза.

Снова, как на пирсе речного вокзала, он смотрел на меня с болью и нежностью, никак не вязавшейся с моим вероломством.

Трубку подняли сразу, но я не узнала голоса: он был жестким и напряженным. Первой мыслью мелькнуло: чужие. Уже пришли.

  128