Глава IV

«ПРОРОК ПРОЗОРЛИВЫЙ»

Поцелуи и объятья не всегда носили эротический характер — так Распутин приветствовал знакомых и даже незнакомых, равно мужчин и женщин. Обниматься и троекратно целоваться при встрече был распространенный в России обычай среди близких людей. Распутин же говорил, что «он смотрит на всех людей, как на своих родных», — и поцелуи были, так сказать, внешним выражением этого взгляда. "Эта неприятность, как я потом узнал, ожидает почти каждого, кто посетит «прозорливца», — вспоминает недоброжелатель Распутина, А.С.Пругавин.

Распутин легко заговаривал с незнакомыми — на улице, в поезде, на пароходе, — вызывая иногда любопытство, иногда смущение, а часто раздражение тех, кого он считал «своими родными». Сам же он — за исключением редких вспышек гнева — был приветлив и ровен со всеми: я не встретил ни одного упоминания о его высокомерии или намеренной грубости, возмущало недоброжелателей как раз то, что «грязный мужик» держит себя с ними как равный. По словам ссыльного революционера в Покровском, Распутин встретил его "любезно и радушно… Без тени какой-либо неловкости и застенчивости… прямо и просто обратился ко мне: «Ну что, миленький, долго еще страдать-то здесь придется?» А по словам последнего министра внутренних дел, Распутин подкупил его тем, что «зло не говорил про людей».

Приобретая влияние, Распутин почти никогда не отказывал в помощи. Он не требовал, но принимал предлагаемые ему подарки и деньги — с безразличием большие деньги от богача и с признательностью малые от бедняка. «Деньги он принимал лишь в тех случаях, если он мог ими кому-нибудь помочь», — пишет один из его друзей; он рассказывает, что если к Распутину приходил с просьбой богач, тот говорил: «В доме находится богатый человек, который хочет распределить свои деньги среди бедняков». «Распутин не был ни сребролюбцем, ни стяжателем, — пишет один из его врагов. — Он мог получить сколько угодно средств… он и получал много, но зато он щедрой рукой и раздавал получаемое». Это не значит, конечно, что он не заботился о своей семье и о себе самом, — о его посетителях в Петербурге и его финансовых делах я буду говорить далее.

Открытость Распутина, с которой он к незнакомым обращался как к друзьям, его готовность выслушать человека в беде и помочь ему имели оборотную сторону: он не умел хранить чужих тайн, считая, видимо, что раз все люди родные — то ничего сокровенного нет. «Он всем рассказывал, какие знал самые сокровенные тайны, которые ему поведают в минуту искренности, — пишет Хиония Берландская. — Особенно это было больно за „высших“: не нам это было знать». Человеческая натура, однако, противоречива — был он иногда способен и на умолчание.

Мог Распутин проявлять и злопамятность — несравнимую, впрочем, со злопамятностью его врагов. «Он против меня злобится теперь, — говорил он в 1914 году о своем прежнем друге и покровителе епископе Феофане, — но я на него не сержусь, ибо он большой молитвенник. Его молитва была бы сильнее, если бы он на меня не злобился…» Если враги или недоброжелатели Распутина делали ему шаг навстречу, то и он шел навстречу им, русскую поговорку «худой мир лучше доброй ссоры» повторил бы охотно. Все же с годами копилась в нем горечь — слишком много он видел попыток «использовать и выбросить» его и слишком много он слышал нападок, чаще несправедливых.

Г.П.Сазонов несколько раз предлагал Распутину подать на ту или иную газету в суд за клевету, но каждый раз тот отвечал: «Ты, миленький, вспомни, как Господь наш страдал! Что же обо мне говорить! Бог им простит…» По словам его дочери, Распутин, когда ему показывали какую-нибудь неприятную заметку в газете, усмехался и говорил: «Пусть журналисты зарабатывают деньги хоть такой писаниной!» Он, впрочем, немного побаивался журналистов, особенно в первые годы своей известности.

Распутин находил в себе учительское призвание. Им было написано и надиктовано шесть брошюрок, изданных А.Ф.Филипповым. Заполнены они такими рассуждениями: «Горе мятущимся и злым, им и солнце не греет, алчных и скучных весна не утешает, у них в очах нет дня — всегда ночь… Зло и зависть до сих пор в нас, между большим и более великим, и интрига царствует в короне… Очень много умных, а веры в них нет, с ними очень нужно говорить, но не о вере, а о любви, спаси их Бог!..» Те же слова — под обаянием его голоса и взгляда — его слушателям казались более глубокими.

  21