Она не оставляет меня. Я плачу и плачу, а слезы все не кончаются. Последним, из чего ушла ее жизнь, были глаза, такие огромные и голубые, полные любви. О, Цезарь, как мне быть дальше? Мы прожили вместе шесть стремительных лет. Я думал, что уйду первым. Мне и в голову не приходило, что все так скоро кончится. Шесть лет — это слишком мало. Малостью были бы даже и двадцать шесть лет. О, Цезарь, как же мне больно! Лучше бы это был я. Но она взяла с меня клятву беречься. Я обречен жить. Но как? Как я смогу жить без нее? Я ведь все помню! Как она выглядела, как говорила, как пахла, что чувствовала, как ела. Она, словно лира, звенит во мне и звенит.

Это нехорошо. Слезы застилают глаза, я не вижу бумаги. А я должен рассказать тебе все. Я знаю, тебе перешлют это письмо в Британию. Тебе все надо знать. И я пишу, стараясь быть спокойным.

Первым делом я попросил среднего сына твоего родственника Котты, Марка — он претор в этом году, — войти в Сенат с предложением устроить моей девочке государственные похороны. Но этот mentula, этот cunnus Агенобарб и слушать не захотел. А Катон поддакивал ему с курульного возвышения. Женщинам не полагаются государственные похороны. Позволить так похоронить мою Юлию — значит осквернить римскую государственность. Им пришлось держать меня, иначе я убил бы этого verpa Агенобарба голыми руками. У меня до сих пор при мысли о нем сводит руки. Обычно Палата никогда не идет против воли старшего консула, но тут все вышло иначе. Палата почти единогласно проголосовала за предложение Марка.

У нее было все самое лучшее. Цезарь. Служащие похоронных контор действовали с любовью. Она была такая красивая, но обескровленная, как мел. И потому ей чуть подкрасили кожу. А волосы уложили так, как она любила, и закрепили отделанным самоцветами гребнем. Тем самым, что я подарил ей на двадцать второй день рождения. Восседая на черно-золотых похоронных подушках, она казалась богиней. Не имелось никакой надобности прятать ее в тайник под носилками и выставлять на обозрение куклу. Я распорядился, чтобы облачение на ней было ее любимого цвета, цвета голубой лаванды. Именно в таком платье я впервые увидел ее.

Парад ее предков был внушительнее, чем у любого из римлян. В головной колеснице помещалась актриса Коринна с маской Юлии на лице. У Венеры Победительницы над моим театром лицо моей Юлии. Коринна тоже была обряжена в золотое платье Венеры. Мы никого не забыли — от первого консула из рода Юлиев до Квинта Марция Рекса и Цинны. Сорок колесниц предков, в каждую впряжены черные, как обсидиан, лошади.

Я был там, хотя и не должен был пересекать померий и входить в город. Я уведомил ликторов тридцати курий, что на этот день принимаю на себя обязанности уполномоченного по зерну. Это разрешало мне пересечь священную границу до принятия моих провинций. Думаю, Агенобарб был напуган. Иначе бы он попытался воспрепятствовать мне.

Что его напугало? Отвечу: огромные толпы на Форуме. Цезарь, я никогда ничего подобного не видал. Даже на похоронах Суллы. Ведь тогда все пришли просто из любопытства, посмотреть, как хоронят Суллу. А в этот раз люди пришли, чтобы плакать. Тысячи тысяч римлян, в основном простых горожан. Аврелия говорит, это потому, что Юлия росла в Субуре, среди них, и они обожали ее. Так много евреев! Я не знал, что в Риме их столько. Длинные пейсы, курчавые бороды. Их нельзя ни с кем спутать. Я знаю, ты тоже рос среди них и всегда был к ним добр. Однако Аврелия утверждает, что они пришли ради Юлии, а не в угоду тебе.

Я попросил Сервия Сульпиция Руфа сказать прощальное, слово с ростры. Не знаю, кого бы предпочел ты сам. Но я не мог заставить себя просить о том Цицерона. О, он бы, конечно, сказал! Ради меня, если не ради тебя. Но вряд ли говорил бы от сердца. Он не может не играть на публику. А Сервий — искренний человек, патриций и лучший оратор, чем Цицерон, когда речь не идет о политике и подлогах.

Но все это не имеет значения. Прощальное слово сказано не было. Правда, от нашего дома до Форума все шло в соответствии с ритуалом. Сорок колесниц с предками были встречены в благоговейном молчании, слышен был только плач тысяч, женщин. Но когда Юлию понесли мимо Регии к Нижнему Форуму, все ахнули, вскинулись, потом пронзительно закричали! Я меньше испугался, впервые услышав улюлюканье дикарей. Толпа хлынула к носилкам. Со всех сторон, разом. Никто не мог это остановить. Агенобарб и некоторые плебейские трибуны пытались, но их оттолкнули. Затем в центре площади стали сооружать погребальный костер. Люди бросали туда свои вещи: обувь, одежду, свитки, пергамент, все, что может гореть. Поленья передавали с задних рядов поверх голов — даже не знаю, откуда их брали.