196 
Восьмидюймовая чугунная сковорода висела возле самого входа и почти никогда не бросалась в глаза. С чего это он вдруг стал думать об этой сковородке? Во всяком случае, едва Кетчум приехал в Торонто (и, как всегда, неожиданно), мысли о сковороде не оставляли повара.
Доминик не подозревал, что и Дэнни с какого-то момента тоже вдруг начал думать о старой сковороде. Не та вещь, чтобы разительно меняться (особенно если ею не пользуются). Висела себе и висела, собирая пыль на своей поверхности. Писателю она служила постоянным напоминанием. Вот только о чем?
Нет, он не забыл, что этой сковородой была убита Индианка Джейн, отчего Дэнни с отцом и пустились в бега. Этой же сковородкой Доминик отражал нападение медведя (какой замечательный миф!). Ею же отец Дэнни ударил по лбу Кетчума, поскольку никакого медвежьего вторжения не было. Но Кетчум был слишком здоровым и крепким, чтобы убить его сковородой. («Только Кетчум может убить Кетчума», — говорил повар.)
И об этом тоже думали Дэнни с отцом. Да, и в восемьдесят три года только Кетчум мог убить Кетчума.
В кухню вошел молодой официант.
— Этот громадный человек заказал говяжьи ребрышки на двоих, — с благоговейным восторгом объявил он.
Доминик только улыбнулся. Он улыбнулся снова, когда в кухню заглянул Патрис и сообщил: Дэнни заказал вторую бутылку «Бартоло Массолино». Но даже если Кетчум съест все говяжьи ребрышки сам и выпьет немыслимое количество бутылок «Бартоло», это еще не убьет Кетчума. Только он сам, и никто другой, может свести счеты с собой.
В кухне стало так жарко, что пришлось открыть заднюю дверь. Всего щелочку, поскольку вечер выдался на редкость холодным, а его порывы то и дело распахивали дверь. Краунс-лейн — улочка, куда выходила задняя дверь ресторана, в холодную погоду служила пристанищем бездомным. Вытяжная система создавала теплый воздушный пятачок и приносила соблазнительные ароматы готовящейся еды. Иногда какой-нибудь бродяга посмелее заглядывал в кухню, надеясь, что его угостят горячей пищей.
Повар вечно забывал, кто из женщин курит — Джойс или Кристина. Не суть важно. Просто однажды курильщицу, пока она пыхтела сигаретой в нескольких шагах от задней двери, напугал голодный бездомный. С тех пор персонал кухни и официанты знали о существовании бездомных, которые собирались вблизи задней двери погреться, надеясь, что им перепадет кусочек горяченького. (Через эту же дверь в ресторан доставляли продукты, но всегда днем, вечернего привоза не было.)
Под напором ветра дверь опять распахнулась, и Доминик поковылял, чтобы ее закрыть. На пороге стоял одноглазый Педро — в некотором роде знаменитость среди бездомных. Какую бы еду ему ни давали, он не забывал благодарить поваров. По-настоящему этого человека звали Рамзи Фарнхэм. Клан Фарнхэмов — старожилов Торонто, известных своим меценатством, — отрекся от него. Рамзи было под пятьдесят или слегка за пятьдесят, и он продолжал шокировать родню своими экстравагантностями. Последним скандальным событием, взбесившим клан Фарнхэмов, стала импровизированная пресс-конференция на какой-то заурядной выставке. Если бы не речь Рамзи, возможно, та выставка не удостоилась бы и пары строк в газетах. Изгнанник клана заявил, что свою долю наследства он передает торонтской больнице для жертв СПИДа. Далее он сообщил о скором завершении своих мемуаров, где он подробно описывает, зачем и почему лишил себя одного глаза. Рамзи также признался, что всю свою взрослую жизнь мечтал вступить в кровосмесительную связь с матерью и убить отца, однако оба желания остались неосуществленными. И потому он ослепил себя только на один глаз — левый — и назвался Педро, а не Эдипом.
Никто не знал, что скрывается за черной повязкой: пустая глазница или зрячий левый глаз, никто не знал истинную причину смены имени. Педро был опрятнее большинства бродяг. Родители навсегда закрыли перед ним двери своего дома, но, вероятно, у него были родственники посердобольнее, и время от времени они позволяли Педро-Рамзи принять у них ванну и постирать свое белье. То, что этот человек психически болен, сомнений не вызывало. Тем не менее он получил прекрасное образование, а речь его отличалась правильностью и гладкостью. (Что же касается мемуаров, они или вечно находились «в работе», или он вообще не написал ни слова.)
— Доброго вам вечера, Доминик, — церемонно произнес одноглазый Педро.
196 
